Лавра

Снова, как изгибалась исчезнувшая тварь, он вцепился в подлокотники и изогнулся, щурясь. "Ломает тебя", - я догадалась гадливо. "Уколоться", - он буркнул и полез в портфель. Сестринский чемоданчик блеснул металлическим боком, и, ловко управившись, серо-зеленый выпустил струйку из иглы. Резиновая петля обвила заголенное запястье и затянулась накрепко - сама собой. "Не хочешь?" - он предлагал вежливо. Я отшатнулась. "Ну, ну, и правильно, лекарство - дело вредное", - он занес и вонзил прицельно. Прозрачный столбик, полнивший шприц, медленно вливался в тело. Откинувшись, он прикрыл складчатые веки. "И правильно, и правильно... Лечиться надо народными... Народ всегда прав... Народ поддержит... - он бормотал, заговариваясь. - Я была всегда с моим народом... Хорошо написано, от души! - Лекарство дошло, голова дернулась и воспрянула: - Да, о чем, бишь, я? О главном, - глумливая улыбка заходила по губам, - а главное для нас - свобода. Свобода или смерть?!" - он рявкнул и изогнулся фертом. В тишине я слышала дробный стук зубов. Вцепившись всеми пальцами, я сдерживала, но челюсть, сведенная ужасом, выбивалась из-под руки. "Шучу, - он пригладил волосы, - в смысле, преувеличиваю, но не сильно. Так сказать, заостряю проблему. Короче, дело к ночи, в смысле - к достойному концу, который, если доброхот, вроде меня, не вмешается, грозится стать недостойным. Эй, ты чего там, уснула?" - "Ты сгинешь?" - подняв голову от подушки, я спросила тихо. "Я-то сгину, - он махнул рукой, - а ты останешься и будешь сигать к открытым форточкам и сеять крупу. Насеешь, что твой холмик, и станешь дожидаться всходов, хороша каша, да не наша, а как же учитель? Его-то дело совсем плохо. Да ты и сама знаешь - беда! А ведь, помню, предупреждали, обещал, поверили. Мы, если надо, тоже людям верим - не хуже твоего. Однако веры в таких делах маловато. Долг платежом красен. Это я - про тебя. За других вольно рассуждать, дескать, ученик покойного, как же так, испугался, не сумел, не решился всю правду. Ты попробуй - за своего постой", - медленно, словно выжимали по слову, его голос проникал в мое тело, бродил по измученным венам.

"Крупитчатый холмик, не на его ли могилку? Раз - два - три-с, мертвым кашка варись. Кашка-та - увариста, могилка-та - затариста, положили в три ряда, встанет травка-лебеда!" Ноющим затылком я уперлась в ледяную стену. Мертвенная боль сочилась из глазниц. Она была теплой и соленой, я слизывала языком, словно пила свое последнее живое тепло. Пресная тоска, сводившая руки, заполняла собой пустые полости. Я чувствовала себя ссыхающейся оболочкой, из которой вытянули внутренности - умелыми крюками. Бестрепетно он выговорил все, что и в самых последних мыслях я не решалась выговорить. Кто-то, ходивший за мной с листом, сумел угадать все.

Закрыв глаза, я шла по сжатому полю и видела вывернутые пласты, на самой поверхности которых, не принятые землей, лежали пустые расклеванные зерна. "В этой стране ничего не вырастет", - я услышала его голос и подняла веки. Близко сведенные глаза смотрели на меня неотрывно, словно силились разглядеть, что внутри. Над поднятыми земными пластами, как над открытой могилой, мы стояли друг против друга. "Ничего не вырастет, - он повторил медленно, - но ты, тебе я предлагаю помощь, всего лишь безвозмездную помощь. Никакой торговли, я - не процентщик и не торгаш, вроде ваших, церковных. Все, что от тебя требуется, признать нашу безграничную власть, и мы спасем одну неприкаянную душу. Забери, - он пододвинул разложенное, - это все - не нужно. Забирай и решайся, время к утру".

"Кому... не нужно?" - не отрывая глаз, я смотрела на варежки. Они лежали смирно, дожидаясь своей участи. "В этой стране ни до кого ничего не доходит, сколько ни передавай, - голос звучал торжественно, - тут требуется другое выбрать тех, кто возьмет твой выбор на себя. Не ты первая, не ты и последняя. Признай, - и мы его выпустим, на все-е закроем глаза". - "Это неправда, распухший язык ворочался с трудом, - вас нет, вы - морок, мое помрачение..." "Вот уж - глупость! Никак от тебя не ожидал. Кстати, он, ну, ты меня понимаешь, сначала тоже, знай, открещивался, а потом, однажды, как миленький у нас попросил. Помню - обещался расплатиться ненавистью... Смешно". "Ненавистью... Неприкаянную... спасем, и ты его погубишь..." - язык стал тяжелым, как жернов, положенный на шею. "Для того чтобы погубить, мне не надобно твоего согласия. Рано или поздно все неприкаянные так и так каются - у нас".

Я видела - он устал. Адская жидкость, бродящая в крови, действовала как дурман. То собирая взгляд, то распуская пристальные зрачки, он сидел подчеркнуто прямо, но хранимое равновесие давалось ему с трудом. Белые щеки подернулись густой зеленоватой влагой. Тень, лежавшая в углах рта, подчеркивала болезненную впалость. Слегка качнув подбородком, он повернул голову. "Решайтес-с", - меркнущий голос не сумел смягчить холуйского окончания.