ЛЧК (Записки старого человека)

Вот в таком состоянии я проснулся как-то утром — зимним, потому что тепло истощилось, солнце устало, и холод завладел нами. Как он обжигает в первое утро, когда выходишь в осенней обуви на ослепительный снег… кажется, что трагедию зимы просто невозможно пережить. По-моему, это вторая по силе трагедия после заката. Вторая потому, что свет все же пробивается сквозь сплошную пелену облаков в серые зимние дни, и за двести этих дней успеваешь даже привыкнуть к холоду и темноте, и скрываешь в груди надежду на тепло — иначе не выживешь. С детства помню такое вот свое отношение к зиме. Я легко верил, что предки мои холода не знали, жили у вечно синего моря, среди апельсиновых рощ. А я жил и состарился на этой суровой земле, и даже полюбил ее — по-своему, горько и безнадежно… Но что об этом говорить, вот теперь болею. И в болезни можно найти что-то приятное, а не только гадость. Мы все спешим, спешим, а ведь ничего хорошего не рождается раньше срока. Болезнь дает законную остановку. Счастливы дети, которые болеют, их не так легко сбить на заезженную колею, они оглядываются и удивляются. А я?.. — А я денек отдохну. Устал, видите ли… Казалось бы, какие здесь дела? А вот, представьте себе, целый день занят. Во-первых, все эти коты и собаки не приходят разом к обеду, они звери свободные и едят, когда проголодаются, каково их кормить? И потом — должен я немного подработать на мясо и прочую еду? — одни супом, хотя и хорошим, жить трудно, и значит, я помогаю Блясу и Аугусту, чем могу. А разве не надо подумать об облаве? — и эта работа вместе с Антоном требует времени. А вечером явится друг Феликс, с ним надо посидеть в кресле, и накормить его, и побеседовать… Вот заболел — и все пошло прахом. Ерунда, несколько дней ничего не изменят. Нет, до вечера полежу, а там придет Феликс. И я лежу и разглядываю свою квартиру…

Каждая квартира лучше всего понятна из какого-нибудь укромного уголка и непонятна стоящему посредине комнаты постороннему человеку. В этой квартире два таких места — кресло у окна и кровать. Вот здесь можно сидеть и смотреть на фонарь за окном — удобно и безопасно… а когда лежишь, то видишь обе комнаты, и знаешь еще, что за углом коридорчик, там кухня: можно встать и бесшумно в темноте пойти туда, постоять у окна и пройти обратно, стараясь не замечать ненадежной выходной двери. Почему эти двери так ненадежны? Они перестали быть защитой, а ключ — удивительный кусочек металла — перестал быть тайной… Хорошо, что не скребет, не толкает дверь "дядя", старый знакомый Коля, губастый юноша с вечно багровыми ушами. А, не стоит об этом… Историк копается за стеной, но и он мне не нужен. Отлежусь… Когда лежишь, Феликс иногда прыгает на кровать и нюхает бороду. Я видел, как Крис и Вася… покойный Вася… столкнувшись, также обнюхивают друг друга. Как странны, должно быть, им наши гладкие белые руки… а лица? И еще дружат с нами — до чего терпимые существа… Пожалуй, температура поднимается… Может, открыть дверь?.. Нет, Коля войдет… кожа на носу у него, как кожура граната, цвет такой же, и вмятины. Такого же цвета клешня Анемподиета… ну и уделали его!.. В нем много непосредственного, удивительно, что он еще живой… Странные бывают сочетания — Анемподист и Гертруда, Гертруда и Мария, Феликс и Артист… Надо же! Подружились, встречаются на улице, сидят вместе, отдыхают, потом расходятся… суровый Феликс и вечно играющий какую-нибудь роль пес… Надо встать, я ведь обещал написать про Бима, как он ждал тридцать лет…

Я забылся — увидел горбатую линию оврага, перечеркнувшую небо. По линии идет, взбирается вверх белый кот, дошел до излома, повернул вниз. А голова где?.. Все расплывается перед глазами, то кажется, что головы две, то ни одной… Кто это бежит навстречу ему, хвост взметнул — черный хвост. Феликс, ты?.. Вот встретились два кота, обнюхали друг друга — черный и белый, спрыгнули с линии, уходят вдаль… Кто там стучит? Это за мной пришли. Нет, ветка за окном стучит, бьется о стекло. Еще рано… Нет, нет, нет — я еще жив, еще не написал про Бима… Феликс должен прийти… потом подвалы… потом облава… потом обвал…

Я снова забылся и увидел тот домик на окраине, но теперь я знал, что за углом лежит Вася. Нельзя его оставлять… И он действительно там лежал, спрятав голову в траве, но я чувствовал, что он живой и просто прячется, а глаз его смотрит не отрываясь на меня. Я нагнулся… и увидел, как из-за спины надвигается тень… хотел закричать, рванулся в сторону — и проснулся, в поту, с гулко стучащим сердцем. В дверь кто-то стучал, не так, как Коля, — бросался всем телом, а деликатно, еле слышно — Антон…