Лебедь Белая

Я стояла раскрыв рот, разведя руками, на шее Красота поблёскивает, и не было у меня ни сил, ни слов, ни мыслей – всё в пустоту кануло. Люд голуньский проходил мимо равнодушно, стражи у ворот по сторонам глазели – всем на меня было до звёздочек. Только Добрыня – милый мой Добрыня – сел рядом, высунул язык, задышал часто. Уход деды Бояна на него никак не подействовал, я-то по-прежнему рядом была. А вот мне самой стало страшно. Я настолько привыкла, что деда Боян обо мне заботится, и ни о ком ином не помышляла. Я знала, что меня обязательно накормят, лапти новые сплетут и ни один злопыхатель в мою сторону даже не кашлянет. А тут…

И в таком огорченном состоянии я, верно, простояла бы весь вечер и всю ночь. И следующий день тоже. Но Бабура Жилятовна схватила меня за руку, сжала пребольно и поволокла к воротам на подворье. Стражи ни слова против не сказали, только на Добрыню вроде как покосились, дескать, своих псов навалом, и продолжили глазеть дальше.

Подворье было полно народу. По большей части это были крепкие мужи, кто постарше, кто помоложе, кто со шрамами. Они ничего не делали, просто разговаривали да орехи грызли. У раскрытых ворот конюшни возились холопы с вилами, возле поварской крутились чернавки. К Добрыне сунулась было знакомиться ватага местных псин, но Добрыня посмотрел на них грустно, даже не оскалился, и те враз знакомиться расхотели, хотя были среди них псы в холке Добрыне не уступающие.

Подворье, как я и говорила, было огромное, не то, что половина нашей деревни, – вся уместится. Главная домина крышей небо держала, все остальные строения были пониже и отходили от неё широкими размашистыми крыльями. Оконца в тереме прикрывали цветные пластинки, деда Боян называл такие слюдою. Ничего так, красивые. Я хоть и была в подавленном состоянии, но на оконца немного полюбовалась. Бабура Жилятовна тем временем отвела меня ближе к конюшне и ткнула пальцем в дверь между кухней и портомойней: здесь жить будешь. И тоже ушла.

Здесь так здесь. Я дурным делом подумала, что мне какую-то отдельную клеть отвели, как дорогой гостье, оказалось – беса собачьего. За дверью находилась огромная тёмная горница. Вдоль стен лавки, на полу солома. Пожилая чернавка, щипавшая курицу возле кухни, пояснила, что сие есть людская, место, где работные люди живут. Без её пояснения я, конечно бы, не догадалась, я же дура недогадливая, но всё равно сказала спасибо. Чернавка, заулыбавшаяся от моей благодарности, сказала мне ложиться спать на лавке у двери, лишь там место свободное.

Что ж, значит у дверей. На указанной лавке не было ни тюфяка, ни шкуры какой завалящей. Я вздохнула разочарованно и села. Ноженьки гудели, голова раскалывалась. Только сейчас я почувствовала, как сильно устала. Положила на колени суму. Пока плыли до Голуни на каждом ночном привале я собирала травы целительные, дабы быть полезной, если хворь с кем случится, а деда Боян мне суму подарил, чтоб было где травы эти хранить.

На стене над лавкой приглядела гвоздик, встала, повесила суму на него, и легла. Думала поспать с дороги. Куда там! Мимо постоянно ходили – холопы, чернавки, детишки какие-то – дверь хлопала, в ушах звенело, от злости и обиды скулы сводило. Ужасное место! Я лежала с зажмуренными глазами, плакала в мыслях, кляла всех чёрною молитвой и вдруг поняла, что сплю, и всё, что я видела за последние дни, что испытала – всё это мне снится. Киев-град, Голунь, деда Боян, Добрыня, Гореслав, дядька Малюта, Метелица… Если я сейчас открою глаза и встану, то увижу знакомую светёлку в родительской избе, сестёр, бабку. А на улице-то – воля! Деревенька наша на взгорье, Сож под ногами, луга да поля, да лес смолистый. Благодать! Матушка моя…

Я вздрогнула и проснулась. Рядом кто-то сопел. Пригляделась – мальчонка. В открытую дверь тёк свежий ночной воздух и лился ясный звёздный свет. Я поднялась, подошла к двери. У порога лежал Добрыня. Почуял меня, шевельнул хвостом. Я склонилась над ним, погладила, он потянулся ко мне, лизнул руку. Родной мой, хороший, никого то кроме тебя у меня не осталось. Я села на завалинку, привалилась спиной к стене и задремала…

Прохлада, лёгкость, рассвет – самое то для доброго начала дня. Поэтому хозяйская челядь встаёт с зарёй. Забот у них не меряно: тут и коров подоить, и кур накормить, и кашу сварить, чтоб было чего на заутрок подать. Но на этом подворье первыми вставали другие. Распахнулись ворота в дальнем крыле – кто-то из челяди вечером обозвал его гридницей – и на двор выскочил добрый молодец, босой и в одних портках. Он потянулся размашисто да как гаркнет:

– Русь, подымайся!