Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

Сам мейстер не мог не заметить происшедшей во мне перемены. На самом деле раньше, когда он угощал меня вкусными кушаньями, я мурлыкал, делал веселые прыжки; когда утром, вставши с постели, он говорил «С добрым утром, Мурр!», я кувыркался у его ног и вскакивал к нему на колени. Теперь я воздерживался от всего этого и ограничивался лишь дружеским «мяу» и грациозно-гордым поднятием спины. Мало того, я стал даже пренебрегать веселой игрой, носящей название «ловля птиц». Не бесполезно будет сообщить для юных гимнастов и спортсменов моей породы, в чем состоит такая игра. Мейстер привязывал на длинную нитку два-три гусиных пера и заставлял их быстро летать в воздухе вверх и вниз. Сидя в каком-ни-будь уголке и принявши выжидательную позу я улавливал надлежащий момент, прыгал и стремился поймать перья, стремился неустанно, до тех пор, пока мне не удавалось схватить их и мужественно растерзать. Летающие перья нередко сильно увлекали меня, и я действительно считал их за птицу, попадал из-за них в огонь, и таким образом дух мой и тело развивались и укреплялись. Но теперь даже эта игра возбуждала во мне одно лишь презрение, напрасно мейстер заставлял свои перья летать туда и сюда – я спокойно лежал на своей подушке. «Слушай, кот, – сказал мне однажды мейстер, когда он заставил перо залететь на мою подушку и пощекотать мой нос, а я только мигнул и чуть-чуть двинул своей лапкой, – слушай, кот, ты совсем не таков, как прежде: с каждым днем ты делаешься все ленивее и ленивее. Мне кажется, что ты ешь и спишь слишком много!»

При этих словах мейстера точно яркий луч солнца упал в мою душу! Я приписывал свою бездеятельную печаль единственно только воспоминанию о незабвенной Мисмис, сожалению об утраченном любовном Эдеме. Теперь впервые я заметил, что будничная, земная жизнь разъединила меня с моими прогрессивными научными занятиями, слишком резко предъявляя по отношению ко мне собственные свои требования. Есть в природе вещи, ясно показывающие, каким образом порабощенная психика приносит свою свободу в жертву тирану, именуемому телом. К этим вещам я наипаче причисляю превкусную размазню, сладкое молоко и масло, равно как и широкую подушку, превосходно набитую конским волосом. Упомянутую размазню экономка мейстера умела делать в особенности вкусно, так что каждое утро я с большим аппетитом съедал за завтраком две полные тарелки. Но как только такой обильный завтрак поступал в мой желудок, науки становились мне решительно противны, они представлялись моим умственным взорам чем-то вроде зачерствелых кушаний; то же самое я испытывал и по отношению к поэтическим произведениям. Ни прославленные творения новейших романистов, ни знаменитые трагедии высокоталантливых поэтов не могли овладеть моим духом, не могли приковать к себе моего внимания: я впадал в какое-то странное состояние причудливых фантастических грез, искусная экономка невольно вступала в антагонизм с автором, и мне представлялось, что она лучше, нежели этот последний, умеет соблюдать достодолжную градацию и пропорциональность в ощущениях сладости, силы и пикантности. О, злополучная смена духовных и телесных наслаждений! Едва только я позавтракаю, как в душе моей пробуждаются некие мечтательные порывы, заставляя меня отыскивать другую опасную вещь – подушку, набитую конским волосом; я ложусь на нее и сладко дремлю. И снова прелестный образ возлюбленной Мисмис незаметно встает в моем сердце…

Боже мой, так это все находится в тесной связи – размазня, пренебрежительное отношение к наукам, меланхолия, подушка, и отчуждение от поэзии, и любовные воспоминания! Мейстер был прав: я ел и спал слишком много! С какой стоической твердостью я решился быть воздержаннее! Но слаба натура кота: самые смелые, благородные планы разбивались в прах, когда я ощущал сладкий запах размазни или видел гостеприимно взбившуюся подушку.

Однажды, когда мейстер возвращался домой, я услыхал, как он, стоя на пороге комнаты, сказал кому-то: «Ну, ну, пойдемте, быть может, общество развеселит его. Но если вы будете проказить прыгать на мой стол, кувыркать мою чернильницу или делать что-нибудь подобное – я вас обоих выкину вон!»

Мейстер приотворил немножко дверь и кого-то впустил. Этот кто-то был не кто иной, как Муций. Я едва узнал своего друга. Волосы его, некогда гладкие, были теперь всклокочены и утратили свой блестящий оттенок, глаза глубоко ввалились, вообще вся его наружность, когда-то довольно сносная, хотя несколько и грубоватая, отличалась теперь чем-то наглым и животным.

– Ха, – проговорил он, – да вы тут? Вы все еще сидите под вашей проклятой печкой? Однако! С вашего позволения…

Немедленно приблизившись к моей тарелке, он пожрал жареную рыбу, которую я припас было к ужину.

– Скажите на милость, – бормотал он в то же самое время, – скажите же, черт побери, где вы запропастились, почему вы не показываетесь ни на одной крыше, не приходите ни в какие увеселительные места?