– Так ты, значит, знал, – проговорил князь, весьма милостиво обращаясь к старику, – ты, значит, Руперт, знал, что… Да, я тебя всегда считал за честного, верного слугу, ты лишний раз доказал это, повинуясь приказаниям моего будущего зятя. Я подумаю о том, как тебя достойно наградить.
Руперт поблагодарил во всеподданнейших выражениях и удалился из комнаты.
Бывает в жизни, что иного считают особенно честным и добродетельным как раз тогда, когда он выкидывает какую-нибудь непозволительную штуку. Именно об этом подумала теперь Бенцон, которая была лучше князя осведомлена о низких замыслах принца и справедливо думала, что старый лицемер Руперт был также посвящен в эти планы.
Князь развернул записку и прочел следующее:
В этих стихах, принадлежащих одному великому поэту, вы, любезный князь, можете найти причину моего загадочного поведения. Я думал, что меня не любит та, которой я молюсь, в которой вижу счастье, жизнь, надежду, к которой жадно рвется грудь моя, объятая огнем горячей страсти. Но благодарность судьбе! Я убедился, что это не так, несколько часов тому назад я узнал, что я любим. Я выхожу из своей засады. Да будет лозунгом моим любовь и счастье! Через несколько мгновений я буду, князь, приветствовать вас с сыновней почтительностью.
Гектор».
Князь прочел записку дважды и трижды, прочел с глубоким вниманием, и каждый раз все мрачнее становилось его лицо, все сильнее хмурилось его сиятельное чело.
– Бенцон, – проговорил он наконец, – Бенцон! Что такое с принцем? Вместо трезвого, вразумительного объяснения, он пишет итальянские стихи, стихи к владетельному князю, стихи к коронованному тестю? Что это значит? Тут нет ни малейшего смысла. Принц, по-видимому, находится в каком-то неподобающем возбуждении. Сколько могу понять, в стихах говорится о любви и муках ревности. Кого, к кому здесь ревновать? Скажите мне, добрейшая Бенцон, находите ли вы в этой записке хоть искру здравого человеческого рассудка?
Бенцон ужаснулась скрытому смыслу, который заключался в строках, написанных принцем, и который был ей очень понятен после всего, что произошло вчера. Вместе с тем она не могла не подивиться тому, с какой ловкостью принц сумел выйти из своей засады без всяких нарушений условий приличия. Нимало не желая хотя что-нибудь сказать об этом князю, Бенцон решила извлечь из данного положения вещей наибольшее количество выгод. Надеясь осуществить свои планы, она больше всего боялась помехи со стороны Крейслера и мейстера Абрагама: против них-то она и решила обратить оружие, которое предлагал ей случай. Она напомнила князю, что еще раньше ей приходилось говорить о страсти, вспыхнувшей в сердце принцессы.
– От наблюдательности принца, – продолжала Бенцон свою мысль, – вероятно, не ускользнуло настроение принцессы, а нелепое, странное поведение Крейслера могло дать достаточное основание для того, чтобы заподозрить какие-нибудь отношения между Гедвигой и капельмейстером. Вот почему принц так преследовал Крейслера, устранился, когда увидел скорбь принцессы при ложном известии, что Крейслер убит, и вернулся для наблюдений назад, когда узнал, что он жив. Таким образом, не кто иной, как Крейслер повинен в той ревности, о которой говорится в стихах принца – значит, Крейслера никоим образом не нужно опять пускать в Зигхартсгоф, тем более что он вместе с мейстером Абрагамом затевает, по-видимому, заговор против всего порядка придворной жизни.
– Бенцон, – проговорил с необычайной серьезностью князь, – Бенцон, я размышлял о том, что вы говорили по поводу недостойной склонности принцессы к капельмейстеру, и не верю теперь ни слову из сказанного вами. В жилах принцессы течет княжеская кровь.
– Что же, – проговорила с запальчивостью Бенцон, вспыхнув, – вы полагаете, ваше сиятельство, что женщина княжеской крови может повелевать законами природы?