Леди Клементина Черчилль

Как только Рузвельт и Сталин сблизились теснее – неизбежность, терзавшая меня месяцами – баланс сил склонился в их пользу, фортуна отвернулась от Уинстона, и мой муж почувствовал, что Рузвельт и Сталин уже решили осуществить эту массовую высадку в Нормандии. Такой поворот событий меня не удивил, поскольку я видела в Рузвельте тактика и прожженного политика, а не верного друга, которым слишком долго считал его Уинстон. Он предложил Сталину и Рузвельту альтернативу полномасштабному вторжению, которое грозило огромными потерями еще в апреле, но Сталин настоял именно на этом курсе, и Рузвельт согласился. Что мог поделать Уинстон? Он сказал им, что мы будем продолжать, а затем предоставил им все свои ресурсы ради успеха миссии. Но он отчаянно боится вторых Дарданелл.

Опасаясь кровавой бани, он сначала хотел наблюдать за высадкой с эсминца возле берега. Поначалу он информировал об этом адмирала Рамсея[113], командовавшего высадкой, а затем генерала Эйзенхауэра. Оба были категорически против. Но ни их прямой отказ, ни их утверждения, что стране нужно, чтобы он оставался в Лондоне, не поколебали его, пока я не организовала письмо от короля. Только тогда Уинстон согласился наступить на горло собственной песне и не бросаться в это опасное предприятие.

Примерно через двадцать четыре часа около ста пятидесяти тысяч американских, британских, канадских войск и бойцов «Свободной Франции» высадятся на берегу Нормандии в величайшем морском вторжении в истории, и Уинстон не будет за этим наблюдать. И хотя у меня нет дара предвидения Уинстона, я знаю с полной уверенностью, что это самый критический момент в ходе войны. Сейчас мы в ее поворотной точке, и мы должны проявить нашу стойкость, невзирая на цену и на исход.

Я обнимаю Уинстона и шепчу:

– Я понимаю, что это вряд ли возможно, но поспи, Мопс. Утром ты будешь нужен стране в полной боеготовности.

Несмотря на то, что секретный план предусматривал начало решительных действий на следующее утро, этот день тянется как все прочие военные дни. Назвать его обычным было бы оскорблением, но он следует порядку, к которому я привыкла в это бедственное время. Я провожу раннее утро, отвечая на мешок писем от граждан, и направляю их запросы соответствующим чиновникам; я посещаю регулярное заседание комитета роддома для жен военных в Фалмер Чейз; я инспектирую укрытия с представителями Красного Креста, что сейчас важно как никогда, поскольку нацисты возобновили ночные налеты; я посещаю место бомбежки и записываю просьбы пострадавших, особенно безотлагательные, поскольку новые немецкие Фау-1 наносят сильный урон; и я говорю с каждой из моих дочерей, особенно с Мэри, которая одна, в отличие от замужней Дианы и Сары, которая продолжает встречаться с Гилом, что порой приводит к неловкости. Вернувшись домой, я вижу, что лондонцы ведут себя как обычно, насколько это возможно, ходят по делам и даже останавливаются на улице поговорить с соседями. Все как в обычные дни.

Как Элеонора переживает этот сюрреалистический день? Тоже притворяется, будто все нормально? Удивляется идущей своим чередом жизни, как и я? Я не могу ее спросить, это сорвало бы все меры безопасности вокруг этого дня. И я не могу доверить мои тревоги даже моей сестре Нелли, не могу разделить с ней мои надежды отомстить за смерть ее сына Эсмонда.

Хотя Уинстон хотел бы, чтобы я присутствовала вместе с ним в Зале картографии или где-то еще, чтобы оценить последние детали подготовки к вторжению – пересмотреть доклады метеорологов по поводу погоды и состояния океана, проверить статус тысяч людей на десантных судах, которым плохо от сильной качки, и нанести на наши любимые карты расположение каждого из семи тысяч судов – я не могу, за исключением обычного короткого визита. Народ уже некоторое время осознает, что массовая высадка неизбежна, и я не имею права ничем встревожить население, а через них оповестить и наших врагов о точной дате вторжения. Военачальники Уинстона боятся, что мой поспешный визит в его кабинет породит тревогу; по крайней мере, так они оправдывают необходимость удерживать меня. День должен казаться таким же, как все остальные, и я действую как мне велено. Я время от времени видела планы в Зале картографии. Чувства, как у актрисы, тупо отыгрывающей дурную пьесу, и мне кажется, что все смотрят сквозь мою маску. Потому что я могу думать только об Уинстоне. Как там мой Мопс?

Несмотря на приказы военачальников, мы с Уинстоном все же ведем себя необычно, хотя никто, кроме нас и, возможно, миссис Ландемар, этого не заметит. Мы ужинаем одни. За весь этот год мы ужинали в одиночестве только три раза. Сегодня будет четвертый, поскольку ему нужно мое полное внимание и комфорт, который я могу дать.

Поначалу мы сидим тихо, пьем укрепляющий бульон и едим говядину с кровью, которая для него не полезна, но он ее обожает. Он пьет много вина, но я ничего не говорю. Если кто и заслуживает сейчас наркоза от того бремени, что сейчас лежит на его плечах, так это он. И я знаю, что это не притупит его ума.

Я нарушаю непривычное молчание.