Легенда

нежной руки; спотыкаясь о выбоины, мы валились

друг на дружку, смеялись, отставали.

— Тоня, вы откуда сами?

99

— Из-под Москвы, из Очакова — по Киевской до-

роге.

— А как сюда попали?

— А как все. Села да поехала.

— И у вас там семья осталась?

— Осталась! У нас там семейка большая. Восемь

дочек, папка, мама.

— Восемь дочек?!

— Ага. Я самая старшая, а те все — мал мала мень-

ше. Весело! Как запищат: мамка, дай! Хоть из дому

беги!

— И вы убежали?

— Ну что ж, надо как-то определяться. Теперь им

легче: я четыреста рублей посылаю…

Она запнулась, словно сказала что-то не так, и с

легкой досадой перевела разговор:

— Мне нравится тут, на стройке… А вам? Вы уже

привыкли? Николай, дурак, тогда даже не объяснил

вам, что делать. Пришел, говорит: он с образованием,

пусть сам башкой покумекает. Мы уж его ругали…

А вы справились; видим, ничего, парень понимает.

— Какая вы непохожая…

— На кого?

— На себя. Когда вы в блоке, в комбинезоне, вы со-

всем другая, бетонщица! А вот сейчас — тонкая, кра-

сивая, нарядная.

— Да? — грустно-насмешливо спросила она.—

Лучше не надо говорить комплименты… Давайте дого-

ним их? Бегом!

На асфальте у школы толпа жужжала, как всегда.

Казалось, тут собралась вся молодежь стройки. Откуда

берутся силы? Наработались за день до чертиков, ноги

бы только вытянуть и лежать,— нет, еще гладят пла-

тья, уходят чуть не до утра на танцы, пляшут до голо-

вокружения. Пиликали гармошки, кто-то навеселе «от-

100

калывал номера», путались какие-то морячки — отку-

да только они взялись? Мы кружились и кружились в

темноте, почти наугад, и опять пахло сеном и дымком,

шаркали по асфальту сотни ног. А потом шли домой,

опять дурачились, мешали людям спать. На пустыре

подошли к бурятам. Тамарка дерзко разорвала круг,

схватила соседей под руки и пошла вместе с ними,

сразу попав в ногу и в тон, как будто век танцевала

«йохар»…

Расставаться не хотелось, было так хорошо! Прово-

жали девушек в самое общежитие. Тамарка пихнула

Леньку на бочку с мелом, и он выпачкал руки. Мы

устали смеяться и петь — даже в груди заболело.

Дверь открыла Оля — с синими кругами под глаза-

ми, серьезная; левой рукой она потирала лоб; на столе

лежали заляпанные чернилами учебники. Тамара

ушла на кухню.

— Ну как мы только завтра бетонить будем? —

сказала Тоня, устало швыряя на кровать косынку, пла-

точек.— Спа-ать будет хотеться… И все равно… хо-

рошо.

Она посмотрела синими глазами будто мне в самую

душу. Будто мы что-то знаем, а другие не знают, глу-

пые. И она тихо спросила:

— Правда?

— Правда.

— Ну, идите. Можете помыть руки и убирайтесь.

Марш!

Мы с Ленькой вошли в кухню. Тамарка стояла у

плиты и высыпала из кулька остатки вермишели. Она

тут почему-то сразу осунулась, поблекла, на лбу про-

резались морщины, и только теперь я с удивлением

заметил, какая она бледная и худая — кости так и тор-

чат. Устало взглянула на нас и серьезно сказала:

— Ну что же, веником вас гнать, что ли?

101

Мы попрощались и вышли. Стало почему-то невесе-

ло. Здесь, на лестничной площадке, у двери с таблич-

кой «4», я спросил Леньку:

— А что же это Оля? Что у нее с рукой?

— Да… работала на циркулярке — и отхватило.

Славная девочка, так жалко! Никто за ней не ухажи-

вает. Она решила выучиться, работу бросила. Видел —

занимается. Тамарка ее держит, работает за двоих. Хо-

рохорятся: «Мы! Креп-де-флер!», — а сами вермишель

трескают… Пошли домой. Спасибо этому дому, пойдем

к другому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Так что прикажете делать, когда шофер подходит,

смотрит просящими глазами и говорит:

— Припиши там… пару, а?

На машине «00-39» сидит тип, чем-то напоминаю-

щий дядю Костю — проводника в поезде: такие же

стреляющие, нахальные глаза, только злее, увереннее,

и во рту золотые зубы. Сделав ровно десять рейсов, он

затормозил, открыл дверцу и осведомился:

— Ну-ка, сколько у меня?.. Че-го-о? А по моему

счету уже двенадцать.

— Да нет же, десять. Вот.

— Странно ты считаешь!.. Поставь, поставь двена-

дцать!

— Не могу я, что вы!

Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.

— М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.

Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места

так, что тормоза запищали. Целый час его не было, по-

том он явился с бетоном, дружески и широко улыб-

нулся :

— Пятнадцатый?

102

— Знаете что,— разозлился я,— у всех уже по

двадцать, а у вас одиннадцать!

Он ничего не ответил и до конца смены больше не

появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и

искренне рад, когда не вижу его.

На машине «00-77» ездит молчаливый пожилой,

сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не го-

ворит ни слова, послушно подгоняет машину, стара-

тельно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я да-

же не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело

смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем

и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины:

какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вы-

шел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмот-

рел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень

старательный, но не нахальный, не успевает проско-

чить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и во-

зит, у него все равно почему-то меньше, чем у других.

Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я