Легенда

Было очень тихо. Я перевел дыхание, оглядел ком-

нату, оглядел свою кровать. И тут словно светом про-

низало память: мысль, радостная оттого, что вспом-

нил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспом-

нил именно то, что я старался забыть.

Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин…

Да… Шишка…

Я сел на кровать.

И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он по-

92

тянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, слад-

ко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана.

— Наводишь порядок? — простодушно спросил

старик.— Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селед-

ка осталась? Что-то соленого захотелось.

Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне

все равно.

А Захарычу хотелось поболтать.

— Ну, как работка на стройке? — спросил он, под-

саживаясь к столу и добывая селедку.— Привык уже,

нет? Домой не тянет?

— М-м… («Видел! Потому и спрашивает!»)

— Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда

сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта

не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка — ах,

будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке — да

за чемодан. Потом — нет, думаю, погожу немного,

разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так…

— Гм…

— А я… — Он выбрал самую брюхатую рыбину,

ловко разодрал ее.— А я гляжу на тебя: тяжело тебе.

— Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по то-

ну чувствуется, что не догадался».)

— Тяжело! А ты не горюй,— добродушно и ласко-

во сказал он.— Не горюй. Все будет как надо. Вот…

м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правиль-

но делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую

бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но вы-

казывать трусость — вот что человека недостойно! По-

верь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в

этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь,

бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко на-

бил — хлоп!— и до дому! Ты можешь мне не поверить,

просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это

страх.

93

— Захар Захарыч, вы на многих стройках быва-

ли? — попытался я перевести разговор.

— Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говори-

ли? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривал-

ся — самая большая текучесть кадров на стройках. Это,

видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка—

это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживает-

ся… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Слав-

ная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая!

Садись!

Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в на-

бат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот раз-

говор случайный? Я пристально посмотрел в его лицо,

а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточ-

ки по газете и болтал уже о другом:

— Шишек в жизни валится много. И ты будь готов.

Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься!

Здоровых — во! — с кулак! Но от них башка крепче…

Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы

погулял лучше, чем в чемодане копаться.

«Видел! — ужаснулся я.— Все видел! Он играет!»

— А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо.

«Не видел,— отлегло у меня от сердца.— Иначе он

бы меня не оставил».

Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из че-

моданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать,

и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться

один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучи-

тельно.

Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он

был дома.

Изредка я бываю у него. У Леонида есть старень-

кий патефон и стопа пластинок.

Он всегда радостно встречает меня, торжественно

усаживает на табурет, осторожно, словно священнодей-

94

ствуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку

и только тогда запустит. Положит руки на стол — боль-

шие, корявые, мозолистые,— склонит на них голову и

задумчиво, грустно слушает:

С неба звездочка упала

на сарайчик тесовой.

Отдай, милый, мне колечко

и платочек носовой…

Это его страсть. И я слушаю впервые так много и

такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним

в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском обще-

житии с бурыми ковриками и фотокарточками по сте-

нам, со скрипучим полом и низкими потолками, в ис-

полнении этого допотопного, шипящего патефона они

меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человеч-

ным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огром-

ным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет

как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Ре-

шено.

Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вку-

сы, но у него рядом с русскими песнями мирно ужива-

ются арии из оперетт. Из этих вот:

Без женщин жить нельзя на свете, нет!

Скоро ты будешь, ангел мой,

Моею маленькой женой.

Их Ленька тоже слушает грустно, задумчиво, под-

перев щеку кулаком, ласково и бережно протирает спе-

циальной тряпочкой и прячет в конверты.

«БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ»

Поэтому мы отправились в женское общежитие.

Только теперь я понял хитроумную тактику Леони-

да: недаром он на танцах познакомил меня с Тоней.

95

Тоня с соколиными бровями и Ленькина любовь Тама-

ра — подруги, живут в одной комнате.

Мы заявились, расселись на кроватях, и Леонид

сразу же начал переругиваться с Тамарой (это у него

такая манера ухаживать).

— О! Связала утюг нитками, голова! Сказано,

бабы!

— Как ни связала, да сама!

— Погорят, глупая! Надо проволкой. Эх, хозяева!