Легенда о мальчике, что учился дышать (СИ)

Первое — это пустота. Огромное поместье с десятками просторных комнат, в которых никто не живет. Комнаты заставлены мебелью, которой никто не пользуется. Стены, увешены картинами, на которые никто не смотрит. На десятиметровом столе, за которым никто не обедает, стоят канделябры, в которых никто не зажигает свечи. Кровати застелены покрывалами и подушками, на которых никто не спит. В сервантах пылится посуда, из которой никто не ест. На заднем дворе у дубовой рощи — ростовые шахматы, в которые никто не играет. На первом этаже — музей, экспонаты в котором больше некому показывать. А в его спальне — раритетная люлька, в которой никого не убаюкивают.

Второе же — невыносимая гнетущая тишина. Ее не заглушали ни голоса кухаров, доносящиеся с кухни, ни шум ремонтных работ. Сержант невольно вспоминал слова отца, сказанные им однажды. О том, что настанет день, когда Том останется абсолютно один в этом поместье. Тогда-то он узнает — каково это — остаться без семьи. И в тот самый момент ему захочется, чтобы любимая женщина согрела его любовью, захочется услышать разносящийся по поместью там и тут детский беззаботный смех… Но всего этого не будет, если он не одумается вовремя… Ничего не будет… Раньше Харди думал, что этот момент для него уже давно настал — в день, когда состоялись похороны отца. Он даже на мгновение тогда подумал, что не отказался бы иметь ребенка. Да, он чувствовал себя в тот момент одиноким, однако тогда это чувство заставило наконец найти брата, и вновь затеплилась надежда на какое-то светлое будущее. Хотя бы имея всего лишь брата. Почему бы и нет? В то время Харди были совершенно чужды мысли о семье, любви и чем-то подобном. Все это было ему неинтересно. Да и с братом отношения складывались по-разному, и Том все равно чувствовал себя время от времени одиноким, тем не менее, у него не было потребности заполнять эту пустоту внутри себя чем-то еще.

Но сейчас Том по-настоящему понял, что такое одиночество. Так было и все тридцать лет его никчемной жизни, но лишь теперь он осознал, что одиночество — это совсем не то, чего бы он желал. Лишь теперь он захотел, чтобы тишину заменил голос любимой женщины рядом, и звуки вальса, пока они вдвоем кружатся по залу. А может даже и больше. Может, Том хотел даже слышать беззаботный смех своих детей, доносящийся из просторных комнат. Хотел собираться всеми за десятиметровым столом, зажигать свечи и ужинать из красивой посуды. Ложиться в теплую кровать, прижимать жену к себе и вдыхать ее аромат. А по ночам, когда та слишком устала, вставать, чтобы покачать люльку, где спит их ребенок.

Эта картинка, постоянно всплывающая в мыслях, была до того реалистична, что, казалось, порой становилась осязаемой, и до того идеальна, что даже начинало подташнивать. Но главное, Том абсолютно точно знал — все это лишь несбыточная мечта, и какой бы приторно сладкой она ни была, ему не вкусить даже толики этой сладости. Точнее, свою долю этого клубничного десерта он уже заполучил в те дни, проведенные в Сан-Франциско и придорожных мотелях. И по-прежнему ощущал ту сладость, оставившую после себя горьковатый привкус.

Кристофер говорил, что ничего хорошего не будет, если Том не одумается. Но ведь он одумался! И он был готов к этому шагу, был готов бросить все, готов на что угодно и даже больше! Да, осознал он, насколько серьезны были его намерения, пожалуй, лишь здесь, в отчем доме, но на деле же — хотел этого уже очень давно. Но теперь он понял не только чего хотел, но и с кем. Харди, конечно же, видел в своих сладких мечтах не безликую жену, а совершенно конкретный образ. Хрупка, с тонкими ключицами, вздернутым носом, зелеными глазами, и светлыми волосами, заплетенными в косы, а по особым случаям завитыми в кудри. Нина. Лишь ее одну он готов был впустить в свой дом, и уже впустил в сердце. И там она навек и останется. Лишь в его воспоминаниях и мечтах.

Точно! Пожалуй, пора вернуть кольцо прабабки в семейный музей, где ему и место. Да, именно там, а не на пальце Нины.

Сержант стал рыться в вещах и наконец в кармане скамов отыскал кольцо. Он сжал его в ладони и поспешил в музей. Там он подошел к витрине, где хранились реликвии его прадеда-кладовщика, отодвинул стекло и положил кольцо в пустующую шкатулку.

Том уже хотел выйти отсюда, когда взгляд остановился на усталом манекене в пальто и шляпе.

— Прости, пап… — прошептал он и подошел к манекену. — Я все проебал и подвел тебя… Теперь я понял многое, о чем ты говорил. Ты предупреждал, что настанет момент, когда я узнаю, что такое одиночество. И ты знал наперед, чего мне будет хотеться в этот момент. Да, пап, ты был, сука-бля, прав. А еще я вспомнил, как ты рассказывал о своей любви. К Мэрил… Может, мне, сука-бля, и никогда не понять твоих чувств к ней. Но зато я понял, о чем ты говорил тогда. Что порой даже минута, проведенная рядом с любимым человеком, стоит дней и месяцев страданий. Да, любовь того стоит. Теперь я это знаю… Но все равно больно, пиздец…

Том присел на тумбу рядом с манекеном и, опустив взгляд в пол, крутил пуговицу на рукаве пальто.