Легенда о Сан-Микеле

Преданный старый слуга перестает быть слугой. Пакьяле был мне другом, и я считал это честью для себя, так как он был гораздо лучше меня. Хотя он принадлежал к совсем иному миру, почти мне незнакомому, мы прекрасно понимали друг друга. В те длинные дни и ночи, которые мы вдвоем проводили в море, он учил меня многому, о чем я не читал в книгах и не слышал ни от кого другого. Он был скуп на слова – море давно научило его молчанию. Думал он мало – и тем лучше для него. Но его короткие фразы были исполнены поэзии, а архаическая простота его сравнений казалась поистине эллинистической. Даже многие слова были греческими, сохранившимися в его памяти с тех дней, когда он огибал эти берега на корабле Одиссея.

Когда мы возвращались домой, Пакьяле по-прежнему работал в моем саду или трудился на своем любимом участке у моря. Мне не нравились эти постоянные прогулки вверх и вниз по крутым обрывам – я считал, что его артерии были уже недостаточно эластичны для подобных упражнений, и он задыхался, завершая подъем. В остальном он как будто не менялся, никогда ни на что не жаловался, ел макароны с обычным аппетитом и с рассвета до захода солнца был на ногах.

Но однажды он вдруг отказался есть и, какие бы лакомства мы ему ни предлагали, повторял свое «нет». Однако он признался, что чувствует себя un росо stanco – немного усталым, и несколько дней, казалось, с удовольствием провел на галерее, глядя на море. Затем Пакьяле заявил, что хочет спуститься к себе на участок, и мне лишь с большим трудом удалось его отговорить. Вероятно, он и сам не знал, почему его так тянет туда, однако я это понимал хорошо. В нем говорил первобытный инстинкт, ему хотелось одного: уйти от всех, спрятаться за скалой, за кустом или в гроте, лечь и умереть там, где много тысячелетий назад умирали первобытные люди. Около полудня он сказал, что хотел бы прилечь – он, который никогда в жизни не ложился днем в постель.

Несколько раз я спрашивал, как он себя чувствует. Пакьяле благодарил и говорил, что хорошо. Под вечер я распорядился пододвинуть его кровать к окну, чтобы он мог видеть, как солнце погружается в море. Когда я, после вечерни, вернулся домой, все домочадцы, брат Пакьяле и его друзья сидели у него в комнате. Никто их не созывал – я и сам не думал, что конец так близок. Они не разговаривали, не молились, а всю ночь сидели молча и неподвижно. По местному обычаю, все держались в стороне от кровати. Старый Пакьяле лежал совсем тихо и смотрел на море. Все было просто и торжественно, как и должно быть, когда чья-то жизнь подходит к концу.

Пришел священник дать последнее причастие. Он велел Пакьяле исповедаться в грехах и попросить у Бога прощения. Старик утвердительно кивнул и поцеловал распятие. Священник дал ему отпущение грехов. Всемогущий Бог с улыбкой подтвердил это отпущение и сказал, что охотно принимает старого Пакьяле на небо.

Я думал, что он уже отправился туда, как вдруг он поднял руку и нежно, почти робко, погладил меня по щеке.

– Siete buono come il mare, – прошептал он.

Добрый, как море!

Я привожу здесь эти слова не из самодовольства, а потому, что они меня поразили. Откуда пришли эти слова? Несомненно, они пришли издалека, как отзвук давно минувшего Золотого века, когда еще был жив Пан, деревья в лесу говорили, волны моря пели, а человек прислушивался и понимал.

Глава 32. Начало конца

Я находился вдали от Сан-Микеле целый год – какая напрасная трата времени!

Я вернулся на один глаз беднее, чем уехал. Что можно сказать об этом – вероятно, в предвидении именно такой случайности в начале жизни мне были даны два глаза. Я вернулся другим человеком. Мне кажется, теперь я смотрю на мир оставшимся глазом под другим углом, чем раньше. Я больше не вижу безобразного и низкого – я способен видеть только прекрасное и чистое. Даже окружающие меня люди теперь представляются иными, чем раньше. Благодаря странной оптической иллюзии теперь я вижу их не такими, какие они есть, а такими, какими они могли бы быть, такими, какими они хотели бы быть, позволь им это судьба.

Слепым глазом я еще различаю множество важно разгуливающих дураков, но они не раздражают меня, как раньше, их болтовня мне уже не мешает – пусть говорят, что хотят. Но дальше этого я еще не пошел – боюсь, мне придется ослепнуть на оба глаза прежде, чем я научусь любить людей. Я не могу простить им жестокость к животным. По-моему, в моем сознании происходит обратная эволюция, которая все больше отдаляет меня от людей и приближает к Матери Природе и животным. Все эти мужчины и женщины вокруг представляются мне теперь далеко не такими важными для мира, как казалось раньше. Чувствую, что напрасно тратил на них время: я прекрасно мог бы обойтись без них, как они обходятся без меня. Прекрасно понимаю, что больше им не нужен и лучше уйти по-английски, не прощаясь, пока тебя не выставили за дверь.