Легенда о Сан-Микеле

Мне еще надо сделать очень многое, а времени, быть может, остается немного. Мои странствования по свету в поисках счастья кончились, моя жизнь модного врача кончилась, моя жизнь на море кончилась. Я навсегда намерен остаться там, где нахожусь теперь, и уже смирился с этим. Но будет ли мне дано остаться даже здесь, в Сан-Микеле? Весь Неаполитанский залив лежит как сверкающее зеркало у моих ног, галерея, лоджии и часовня залиты солнечным светом. Что со мной будет, если я не выдержу этого блеска?

Я перестал читать и писать и вместо этого начал петь. Пока все шло хорошо, я не пел. Еще я учусь печатать на машинке – говорят, это полезное и приятное занятие для одинокого человека с одним глазом. Молоточки машинки бьют по бумаге и по моей голове, оглушая любую появляющуюся в мозгу мысль. Впрочем, я никогда не умел думать и всегда прекрасно без этого обходился. От мозга к перу в руке вела удобная торная дорога, и немногие мысли, едва я научился азбуке, пользовались только этой дорогой. Неудивительно, что им ничего не стоит заблудиться в этом американском лабиринте рычажков и зубчатых колес! Кстати, я должен предупредить читателя, что отвечаю лишь за то, что писалось моей собственной рукой, а не за то, что создавалось в сотрудничестве с фирмой пишущих машинок «Корона»; мне очень любопытно будет узнать, что читателю понравится больше.

Но если я когда-нибудь научусь удерживаться на этом буйном Пегасе, то непременно спою скромную хвалу любимому Шуберту, величайшему певцу всех времен, чтобы отблагодарить за все, чем я ему обязан. Обязан же я ему всем. Когда неделю за неделей я лежал во мраке, не надеясь, что он когда-нибудь рассеется, то напевал про себя, одну за другой, песни Шуберта, как школьник, который свистит, проходя через темный лес, чтобы убедить себя, что ему не страшно.

Шуберту было девятнадцать, когда он сочинил музыку к «Лесному царю» Гёте и послал ее автору с почтительным посвящением. Я не могу простить величайшему поэту нового времени того, что он не ответил на это письмо и ни словом не поблагодарил человека, который обессмертил его стихотворение, – хотя у него находилось время писать благодарственные письма Цельтеру за весьма посредственную музыку. В музыке Гёте разбирался так же плохо, как и в изобразительном искусстве. Он провел в Италии целый год, но ничего не понял в готике, суровая красота ранних итальянских художников оставила его холодным. Его идеалом были Карло Дольчи и Гвидо Рени. Даже греческое искусство Золотого века не трогало Гёте, и он предпочитал ему Аполлона Бельведерского.

Шуберт никогда не видел моря, и все же ни один музыкант, ни один живописец и ни один поэт, за исключением Гомера, не раскрыли так глубоко спокойную красоту моря, его таинственность и его мощный гнев. Шуберт никогда не видел Нила, и все же первые такты его удивительного «Мемнона» не показались бы неуместными в Луксорском храме. Греческое искусство и литература могли быть ему известны лишь в той мере, в какой рассказывал о них его друг Мейерхофер, и все же «Боги Греции», «Прометей», «Ганимед» и «Фрагменты из Эсхила» – это шедевры Золотого века Эллады. Ни одна женщина не любила его, и все же какой душераздирающий вопль страсти сравнится с «Гретхен за прялкой»? Возможно ли более трогательное самоотречение, чем «Миньона», и более пленительная любовная песнь, чем «Серенада»?

Шуберту шел тридцать второй год, когда он умер таким же нищим, каким жил. У того, кто написал «К музыке», не было даже собственного рояля! После смерти его имущество – одежда, несколько книг, кровать – было продано с аукциона за шестьдесят три флорина. В ветхом чемодане под кроватью нашли еще много бессмертных песен, более ценных, чем все золото Ротшильдов в той Вене, где он жил и умер.

Снова пришла весна. Ею полон воздух. Дрок цветет, мирт набирает почки, виноградные лозы пускают ростки. Цветы повсюду! Розы и жимолость обвивают стволы кипарисов и колонны галереи. Анемоны, крокусы, дикие гиацинты, фиалки, орхидеи и цикламены распускаются в душистой траве. Ковер колокольчиков и ярко-голубого воробейника, такого же голубого, как Голубой Грот, окутывает голые скалы. Ящерицы гоняются друг за другом в плюще. Черепахи весело ползают и поют – а вы, наверное, и не знали, что черепахи умеют петь? Мангуст совсем забыл об отдыхе. Маленькая сова хлопает крыльями и словно намерена слетать в римскую Кампанью, навестить старого друга. Барбаросса, большой мареммский пес, куда-то скрылся, и даже дряхлый Таппио, наверное, не отказался бы от небольшой экскурсии в Лапландию. Билли разгуливает под смоковницей, в его глазах вспыхивают лукавые огоньки, и больше всего он похож на фланера, который ищет приключений. Джованнина болтает у садовой ограды с загорелым возлюбленным, но тут нет ничего плохого – в день Сан-Антонио они обвенчаются.