Легенда о Сан-Микеле

В большом товарном вагоне стояли только два огромных ящика. Было нестерпимо жарко, но места, чтобы расположиться поудобнее, хватало. Такса тотчас же уснула на моем пальто, горбун достал из своих запасов бутылку теплого пива, мы закурили трубки и, усевшись на полу, начали обсуждать положение. Мы были в безопасности – никто не видел, как я вскочил в вагон, а поездная прислуга в него не заглядывает, уверил меня горбун. Когда час спустя поезд замедлил ход перед следующей станцией, я заявил, что меня разлучат с ним только силой, до Любека я отсюда не уйду.

Часы проходили в приятной беседе: говорил Leichenbegleiter, а я больше слушал, так как объясняюсь по-немецки плохо, хотя довольно хорошо понимаю этот язык. Мой новый приятель сказал, что много раз совершал это путешествие, и называл все станции, на которых мы останавливались, хотя из нашего вагона-тюрьмы нам ничего не было видно. Он сопровождает покойников уже более десяти лет – работа приятная и спокойная; а он к тому же любит много ездить и знакомиться с новыми странами. В России он уже побывал шесть раз, и русские ему очень нравятся: они всегда просят, чтобы их похоронили на родине. В Гейдельберг приезжает много русских советоваться со знаменитыми профессорами. Это его лучшие клиенты. А жена у него – Leichenwascherin[4]. Без них не обходится почти ни одно бальзамирование. Указав на второй ящик, он добавил, что был очень расстроен, когда их не пригласили к шведскому господину. Он подозревал интригу – конкуренция в их профессии довольно велика, а двое его коллег – люди очень завистливые. Да и вообще в этом деле кроется какая-то тайна: он так и не узнал, кто производил бальзамирование. Не всякий врач владеет этим искусством. Бальзамирование – очень сложная и тонкая вещь, и никогда нельзя знать, что произойдет при такой долгой поездке и в такую жару! А мне приходилось помогать при многих бальзамированиях?

– Только при одном, – ответил я, содрогаясь.

– Жаль, что вы не можете посмотреть на русского генерала, – воскликнул горбун восторженно и указал трубкой на второй ящик. – Он очень хорошо удался, просто не верится, что это покойник – даже глаза открыты. Не понимаю, – продолжал он, – что имел против вас начальник станции? Вы, правда, несколько молоды для того, чтобы сопровождать покойников, но выглядите вполне прилично. Вам только надо побриться и почиститься, а то ваш костюм весь в собачьей шерсти, и, конечно, вы не можете пойти завтра в шведское консульство с такой щетиной – вы не брились по крайней мере неделю и выглядите как разбойник, а не как почтенный Leichenbegleiter. Жаль, что со мной нет бритвы, иначе я побрил бы вас на следующей остановке.

Я раскрыл свой саквояж и сказал, что буду очень благодарен, если он освободит меня от необходимости бриться самому – терпеть не могу этого мучения. Он осмотрел мою бритву с видом знатока и сказал, что шведские бритвы самые лучшие – он сам никогда другими не пользуется. У него легкая рука, он брил сотни людей, и никогда не было ни одной жалобы.

Меня действительно ни разу в жизни не брили лучше, и когда поезд тронулся, я не преминул сказать ему об этом, присовокупив множество похвал.

– Да, ничто не может сравниться с путешествиями по чужим странам, – сказал я, стирая мыло с лица. – Каждый день узнаешь что-нибудь новое и интересное. Чем больше я знакомлюсь с этой страной, тем яснее понимаю, насколько немцы отличаются от других народов. Латинская и англосаксонская расы при бритье сидят прямо, а вы в Германии откидываетесь на спину. Все дело вкуса. Chacun tue ses puces à sa façon, как говорят в Париже, – каждый убивает своих блох своим способом.

– Это дело привычки, – объяснил горбун. – Мертвеца ведь не посадишь, а вы – первый живой человек, которого я брил.

Мой спутник расстелил чистую салфетку на своем ящике и открыл корзину с провизией. Мои ноздри защекотал смешанный запах колбасы, сыра и кислой капусты. Вальдман мгновенно проснулся, и мы принялись следить за горбуном голодными глазами. К моей великой радости, он пригласил меня принять участие в трапезе. Даже кислая капуста не вызвала моего обычного отвращения, а когда он протянул вальдману большой кусок колбасы, то полностью завоевал мое сердце.

После второй бутылки мозельского между мной и моим новым другом уже почти не было тайн. Лишь одну я ревностно сберег – то, что я врач. По опыту, почерпнутому во многих странах, я знал, что стоит мне хотя бы намекнуть о сословном различии между нами, и я лишусь неповторимой возможности наблюдать жизнь так, как ее видит Leichenbegleiter. Тем немногим, что я знаю о психологии, я обязан врожденной способности ощущать себя на равной ноге с теми, в чьем обществе нахожусь. Когда я обедаю с герцогом, то чувствую себя с ним свободно и просто, а когда моим хозяином оказывается труповоз, то я, насколько это в моих силах, превращаюсь в его коллегу.