Нет, не так уж светел жаровский всадник. И тон «письма» его Аксинье не столь елейно-вежлив, как в послании товарища Сухова. «А в последних строках...» — так вообще конный браток-махновец на врага несется кровушку пущать, даром, что буден-новец. «...И покрылось поле сотнями порубанных, пострелянных людей. Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить...» Реализм, но социалистический ли? Кто он, этот всадник? Крестьянин-бедняк, городской пролетарий или голь казацкая? Скорее, последнее, но не это важно. Ненависть к тем, кто богаче и благороднее, к «белой кости» — чувство надклассовое. «КСП-шные интеллигенты, — говорит Жаров, считали, что в этой песне сокрыт иной смысл, и, на самом деле, «Аксинья» — вещица... белогвардейская».
Выдержки из производственной ХАРАКТЕРИСТИКИ на ведущего инженера Жарова Геннадия Викторовича:
«...
А «политически грамотный» Жаров вовсю якшался с отпетой «диссидой».
«Благодаря этим людям у меня было море запрещенных книг. И это когда только за хранение «Архипелага ГУЛАГ» давали 7-8 лет. С «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова очень забавно познакомился. Принес мне приятель книгу. «На, —^ говорит, — почитай, очень интересная вещь»- Посмотрел на обложку, думаю: «На хрена мне какой-то Шаламов, про чурок что ли? Уж больно фамилией смахивает...» А как начал читать, так сразу и утонул — мозги набекрень съехали. Наверное, встреча с лагерной литературой сыграла свою роль в появлении «Ушаночки» и других «блатных» песен, которые, по большей части писались «в стол»».
Жаров «близнец» по гороскопу. Но в творчестве это проявилось не самым зеркальным образом, хотя и традиционные авторские песни, и лагерные — все это суть две музыкально-поэтические грани одного человека. Геннадий иногда пытался втиснуть «Ушаночку» в КСП-шные программы. И если «Аксинья» срывала шквал аплодисментов, то будущий суперхит поклонники самодеятельной песни слушали затаенно-настороженно. Шушукались: «А где сидел? А сколько сидел?»
Судьба Геннадия Жарова выделывала порой удивительные финты. Так, одно время, он был ревностным прихожанином церкви, где служил отец Александр Мень. «Да ты просто примитивный атеист!» — сказали ему тогдашние «продвинутые» — диссидентствующие интеллигенты. «Мне непонятен язык молитвы — церковнославянский», — отвечал Жаров. «Поедем в Пушкинский район, к отцу Александру, он ведет службу на современном русском языке. Бог станет тебе ближе, вот увидишь».
Гонения на Меня, которого власти обвиняли в религиозной пропаганде, коснулись и его прихожан. В соответствующих инстанциях Жарова спасало природное чувство юмора.
«Знакомы ли вам религиозные постулаты, употребляете ли вы слова, выражения религиозного характера?» — таков был характер вопросов товарищей в кабинетах. «Конечно, употребляю, — невозмутимо отвечал Геннадий. — Ей-Богу, например».
И все-таки «диссидентство» Жарова не было глухим. «Подпольный» певец — это не про него. Струей кислорода стала авторская песня. Благодаря лесным слетам и участию в программах радиостанции «Юность», поддерживавшей бардов, певец имел хоть какое-то официальное признание.
«Мои песни не были сугубо блатными, скорее ироническими, юморными. Я ведь в свое время тесно сотрудничал с отделом сатиры и юмора газеты «Московский комсомолец». Ездил с гитарой и губной гармошкой вместе с сатириками — Коклюш-киным, Альбининым, Трушкиным — по городам и весям...»
Жаров «добрал» в музыке то, что не удалось его отцу — артисту Мосэстрады, как раньше именовался Москонцерт.
Из воспоминаний: