Легенды Царьграда

В контексте тех колоссальных трансформаций, которые претерпел Константинополь в VII–VIII века, изменяется и та позднеантичная система восприятия статуй, о которой мы говорили выше. Внешняя красота мраморных изваяний теперь практически не принимается во внимание[1342], а их политическим интерпретациям отводится хотя и чуть большее, но все же не столь значительное место. Чуждые христианской культуре образы античной скульптуры быстро обрастали слухами, мифами и легендами о содержащейся в них тайной силе, которую не только боялись, но и старались понять и подчинить себе, что и попытался сделать, пускай неудачно, Имерий со своим спутником в квартале Кинигия.

Теургия?

О том, откуда возникли представления подобного рода, отчасти уже было сказано выше. Здесь в действие вступает другая интеллектуальная, или скорее даже религиозная традиция, связанная с неоплатоническим контекстом эпохи поздней античности, а именно теургия, смысл которой заключался в том, чтобы с помощью определенных обрядов и медитаций восходить на все более высокие ступени бытия, получая знания божественного, а также подчинять своей воле богов или даже «создавать» их. Это учение формировалось в основном под влиянием неоплатонизма со II по V век и к эпохе заката Римской империи обросло разветвленной системой практик и даже школ. В среде позднеримской аристократии, крайне склонной в эту эпоху к религиозному синкретизму, теургические идеи превратились в бытовой магизм, иногда очень похожий на современный: так, счастье Города зависело от замкнутой цепочки на изваянии Фортуны, ключ от которой тщательно спрятан (II, 29). Тесно связанная с неоплатонической традицией, теургия практически полностью исчезает из источников после правления Юстиниана, который в 529 г. запретил преподавание любой философии. Поэтому предположение, что в христианизированной империи вплоть до VIII или даже до X века сохранились подобные традиции, может показаться сомнительным, однако найти никаких других практик, столь же близких по своим форме и смыслу идеям патриографов, не удается. Списать же столь значительную особенность текста на общую суеверность людей значит никак эту особенность не прояснить. Разумеется, персонажи, действующие в «Кратких представлениях из хроник» и Патриях, мало походили на наиболее известных теургов IV–V вв. вроде Ямвлиха или Прокла, да и, скорее всего, даже не подозревали об их существовании.

И все же рискнем предположить, что одним из признаков влияния именно теургической традиции является указание в нескольких местах Патрий на создание городских статуй Аполлонием Тианским (I, 23; II, 79, 103), который считался прародителем всех теургов, причем попал он сюда в том числе через Гесихия, писавшего в VI веке. В этом контексте становится понятным столь пристальное внимание авторов сочинения именно к скульптуре, так как одна из двух главных ветвей теургии называлась телестикой (τελεστική) и занималась как раз посвящением и одушевлением магических статуй с целью получать от них оракулы. Что сами византийцы плохо знали теургическую традицию и не были тайными служителями культа, но скорее просто интересовались ей как видом знания, который может научить их видеть будущее, говорит история со статуей слона на форуме (II, 102a; Par. 17). После того, как там случилось землетрясение, одна из ног статуи отвалилась, и люди, «сбежавшись, обнаружили в этом слоне человеческие кости от всего тела и маленькую дощечку, на которой было написано: «от Афродиты священной я девы, и умерши, не удаляюсь»». Подобная практика, хорошо известная теургам, представлена в тексте как необычное, диковинное явление, природу которого очевидцы этого события понимали скорее интуитивно, основываясь на традициях, передававшихся внутри семьи почти незаметно, вместе с другими ценностями и практиками. К тому же, если учесть, насколько опасно было начиная с VI века хранить сочинения подобного рода, станет ясно, почему после эпохи «темных веков» многие конкретные особенности теургических практик были забыты.