Легкий мужской роман

Рост не выше 170 см., волосы седые, довольно густые. Прямые. На вид лет 40–45. Невыразительное лицо, я бы сказал, отсутствие всякого выражения присутствовало на его лице. Я однажды представил его своей коллеге Стэлле Сучко-Коронадо, 35 лет, тонкому искусствоведу, женщине крупной и напористой (Людмила Потаповна ее знает), и она, уже в отсутствие Евгения Николаевича, отозвалась так: «Ты знаешь, Диктоша (уважительно-ласкательное от Бенедикт – Б.В. ), у этого мужчины умное и открытое лицо. Но на холст не просится». Вы слышали? Не просится. Не правда ли, сомнительный комплимент в устах утонченного знатока живописи?

Или вот еще прелюбопытное свидетельство. Мой близкий друг, скульптор волей Божию Макар Шилобреев, Лауреат Государственной премии, тот самый, работы которого украшают многие даже и весьма отдаленные уголки нашего замечательного города, не говоря уже о частных коллекциях знатоков (в частности, на моем письменном столе возлежит прелестная деревянная наяда, родившаяся под резцом Мастера; ее бы, увеличенную, ближе к Свислочи, под бочок Большому оперному…), после пятиминутного знакомства с Евгением Николаевичем без обиняков заявил тому: «У вас в лице что-то есть, но скульптурными средствами это выразить невозможно». На что Евгений Николаевич смиренно ответил: «Да, я не герой». Присутствовавший при сем писатель Ж. Романюк, известный своим пристрастием к экзотическим персонажам, пронзив взором скромную фигуру моего приятеля, изрек: «М-да-а… Герой не моего романа». Евгений Николаевич смутился и признал: «Мне далеко до Хуана Антонио. Я вас понимаю».

Это к вопросу об объективности моих впечатлений.

Вообще я не понимаю, что находили в нем женщины. Мой рост, например, 189 см., ухоженная борода, очки в золотой оправе, изящный нос. Породистое, извините, лицо. Но я не сказал бы, что имею такой успех у женщин, к каковому, впрочем, не стремлюсь. Семейные устои – не пустой звук для меня, имеющего дело с подрастающим и все более симпатичным поколением. Смею думать, что я примерный семьянин, и в этой части добросовестно выполняю свой тяжкий долг.

Читатель уже прочитал роман, и это хорошо. У него сложилось свое представление – и он имеет на него полное право в наше демократическое время. Сегодня у каждого должно быть свое мнение, говорю я, правда, оно, по каким-то таинственным причинам, до неприличия совпадает с мнением электронных СМИ. В том числе и у меня есть право и, я бы сказал, почетная обязанность встать на защиту культурных ценностей.

Я хочу вступиться за благородную Францию, за мушкетеров духа и подвижников Просвещения, за башню г. Александра Густава Эйфеля, с которой далеко видно.

Я решительно не согласен с мнением моего уважаемого оппонента относительно Минска, столицы нашей родины, жемчужины восточной Европы. Много умных, достойных, порядочных людей живут в Минске. Оглянитесь по сторонам, зайдите в университет, почитайте наши книги. Среди нас немало талантливых ученых и писателей. Наше творчество – летопись вашей эпохи и культуры. Надеюсь, так будет и впредь. Чем, спрашивается, не угодил нашему герою Урал Захарович Бублик, доктор экономических наук, почетный член-корреспондент Евразийской академии наук? Он, быть может, не пророк, но дело свое знает. Да, в названии одной из улиц Минска будет увековечена память академика Упса Рафаила Фирдаусовича, достойного сына белорусского народа. Люди не без слабостей, знаете ли, а художественное произведение – не аргумент, не доказательство, будем откровенны. Зачем смущать души читателей? Авторитетных людей надо помнить, а деяния их пусть себе обрастают легендами в назидание потомкам.

Вступаюсь за честь нашего города-героя. Хоть поздно, а вступленье есть (извините за удачный каламбур).

Иногда я позволял себе тактично вмешиваться в рыхлую ткань повествования, чтобы оживить, взбодрить его метафорой ли, синтаксисом ли. Так сказать, бдительное, пристрастное и покровительственное око автора (мое) чувствуется всюду. Порой трудно бывает сдержать эмоции. Натуры творческие меня поймут. Я позволил себе серию сдержанных реплик в случаях совсем уже двусмысленных или одиозных, так или иначе могущих меня скомпрометировать. Читатель, я уверен, обратил внимание на данный парадокс: имя мое мелькает там-сям на страницах романа, однако сам я не представлен читателю. Отчасти я восполнил этот досадный пробел в настоящем послесловии-«заключении», отчасти компенсировал автохарактеристиками (есть и такой литературный прием, которого я не последний мастер). Но это капля в море. Должен сообщить, что я и в этом случае готов был на подвиг самоотвержения реалиста, то есть готов был вставить нелестную для меня аттестацию, порой откровенно пасквилянтские пассажи, которыми не гнушался Евгений Николаевич, то ли желая подразнить меня, то ли ревнуя, а может, завидуя. Пусть бы решал читатель.