Лейхтвейс

Лейхтвейс присел на железную койку и в который раз, но уже с совсем иным настроением, оглядел камеру. Койка, кран, рукомойник, железный унитаз, кружка, миска и ложка, одеяло. Негусто. С чего начнем? С ложки?

…Новая, из нержавеющей стали, знакомое маленькое клеймо на ручке, там же два отверстия и след от крепежа. Определенно не с другой планеты. Вермахт… Такие начали выпускать в прошлом году, причем в комплекте с вилкой. Крепеж – это для котелка, откуда ее скорее всего и сняли. На что годится?

Герои и злодеи из детективных романов умудрялись наточить этот полезный предмет до бритвенной остроты – к примеру, о ту же койку или о каменную стену. Получится? Едва ли, времени мало, а нержавейка не слишком податливый материал. Однако ложка и без того тонка, за бритву не сойдет, а вот за отвертку в самый раз, если, конечно, найдется подходящая резьба.

Миска – старая алюминиевая, чуть ли не из собачьей конуры. Можно метнуть во врага, если попадет в нос, будет больно. Еще один вариант – накинуть на вражью голову одеяло и устроить «темную», как в детском доме.

Он вновь пробежался взглядом по каменному узилищу. Что еще здесь есть? Лампочка под потолком за железной сеткой – и дверь. До лампочки не дотянуться, дверь не выломать, потому как тяжелая и стальная. Всем хороша, кроме одного – не тюремная, без глазка и окошка. Можно весь вечер показывать язык охране, и не заметят.

Инвентаризация была бы неполной без самой охраны. Двое, причем одни и те же, нелепая синяя форма, словно с маскарада – и вполне реальные пистолеты на поясе. Кобура настоящая, не самоделка, однако не из Рейха, на польскую похожа. Оружие парни ни разу не вынимали, кобуры не расстегивали. Нужды нет, их двое – он один.

Что еще?

А еще консервы, что приносят каждый день. Но с ними Лейхтвейс разобрался сразу. Бумажные наклейки содраны, но сами-то банки остались!

Одежда, его собственная форма горного стрелка… Ее приносят каждое утро, однако без кепи, ремня и обуви. Последнее весьма разумно, тяжелый ботинок в умелых руках ничем не хуже миски. Нет, определенно лучше!

Увы…

Лейхтвейс прилег на койку, провел ладонью по разбитой до кровавой корки губе. Шутки кончились, ребята! Превращаться в котлетный фарш совершенно не хотелось. А еще парень и в России очень не любил, когда его пытались напугать.

Хватит, отбоялся!

Он закрыл глаза, оставляя мир по иную сторону темной непроницаемой завесы. Итак, пару часов поспать, дав охранникам время расслабиться, потом подъем и пара часов ударного труда. Затем снова отдых, чтобы нервы успокоились и – «нас утро встречает прохладой».

Лейхтвейс вспомнил напарницу-Цаплю, улыбнулся. «…И еще современная, про кудрявую, которая не есть очень рада совсем».

Порадуем кудрявую?

* * *

…Когда внизу заиграла шарманка, Коля уже был готов. Старый царский гривенник зажат в ладони, кобура пристегнута к поясу. Табельный Borchardt-Luger, девять патронов – девять смертей.

Соскочил с подоконника, поправил горное кепи…

Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!
Под деревом развесистым
Задумчив бур сидел.

Вниз!

Во дворе было людно, знакомец к знакомцу. Вся его курсантская группа, живые и мертвые, офицер из белорусского леса, Цапля при ранце, но почему-то без очков, скалолаз Банкенхоль и даже гауптфельдфебель Шульце. Карл Иванович, куратор и гумилевский герой, выглядывал из окна первого этажа. Заметил – махнул рукой.

Вероники Оршич нет – и не будет. Синеглазая девушка очень далеко…

А старший сын – старик седой
Убит был на войне:
Он без молитвы, без креста
Зарыт в чужой земле…

Девочка в сером платье с маленькой смешной сумочкой на плече пела негромко, но очень выразительно, слова старой песни кружили над двором, словно желтые осенние листья, падали на плечи, скользили по лицу. Но в какой-то миг Лейхтвейс без всякого удивления понял, что песня неведомым образом перетекла в другую, тоже очень знакомую. Только она совсем не для шарманки – и не для старого петроградского двора.

Перед казармой
У больших ворот
Фонарь во мраке светит,
Светит круглый год…

Жаркий летний день исчез, сменившись зыбкой сентябрьской прохладой. Острые желтые листья устилали землю, пропал двор, и все, кто был во дворе. Не стало и девочки, перед ним – незнакомая очень красивая женщина в длинном светлом платье от Мадлен Вионне с тяжелым колье на высокой шее. Прическа под Бэт Дэвис, чужое странное лицо, очень знакомые глаза…

Обе наши тени
Слились тогда в одну,
Обнявшись, мы застыли
У любви в плену.
Каждый прохожий знал про нас,
Что мы вдвоем в последний раз…

Монетку, серебряный гривенник, Лейхтвейс все-таки успел бросить – в никуда, в черный разверзшийся под ногами водоворот.

– Никодим! – негромко позвал памятный голос. – Никодим!..