Лейхтвейс

– Давайте еще, Таубе. Только серьезнее, ответственней! Думайте над каждым вашим движением… Смир-рно!.. Шагом!..

Самое страшное оказалось не в секретных сводках, а в самых обычных газетах. «Правда», «Известия», отцовская «Красная звезда». За эти годы он отвык, да и не было прежде такого. Это уже не Термидор…

«…Эти Иуды Искариоты и Василии Шуйские поднимают теперь свой голос подлинного советского патриотизма. Игра разоблачена! Маска предательства с их облика, с их лиц сорвана и порвана раз и навсегда! Вся наша страна, от малого до старого, ждёт и требует одного: изменников и шпионов, продававших врагу нашу родину, расстрелять, как поганых псов! Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину!»

– Раз-два! Раз-два! Пр-равое плечо вперед!..

Лейхтвейс уже не раз ловил себя на мысли, что нацизм герра Гитлера по сравнению с этим безумием… Нет, не лучше, но по крайней мере переносимей, Рейх еще по эту сторону разума, пусть и на самой грани.

«Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, видимо, считали себя – для потехи – хозяевами страны и воображали, что они в самом деле могут раздавать и продавать на сторону Украину, Белоруссию, Приморье…»

Когда-то он мечтал, что вернется домой. Теперь понял: дома у него уже нет. И дело не в Термидоре, не в тараканьих усищах товарища Сталина, а в том, какой стала его Россия.

Расстрелять, как поганых псов!..

– Таубе! Вы же весь взвод на смотре опозорите! Глядите на меня. По подразделениям: и-раз! и-два! Поняли? Р-равняйсь! Смир-р-но! Шаго-о-ом марш!

Обижать старательного унтера не хотелось, и Лейхтвейс на малый миг выбросил все из головы. Школьный двор, деревянная винтовка на плече, красный галстук на шее…

«…Когда война-метелица придет опять, должны уметь мы целиться, уметь стрелять. Шагай круче! Целься лучше!..»

– Раз-два! Раз-два! Хорошо, Таубе! Раз-два! Отлично! Левое плечо вперед! Раз-два! На месте-е!.. Наконец-то! Таубе, вы молодец!

Он постарался не улыбнуться. Как мало человеку надо! Несмотря ни на что, в полку Лейхтвейсу нравилось – даже больше, чем в военном городке, спрятанном в глубине соснового леса. В душу не лезут, не следят за каждым твоим словом, не подсаживают внимательных собутыльников. Надвинь горное кепи на самый нос – и будь самим собой. Даже гауптфельдфебель Шульце досаждал не более надоедливой осенней мухи. Жужжит, жужжит, покоя не знает. А ведь от одного удара на землю свалится, может, и добивать не придется…

* * *

– Что смотрите, Таубе? Смир-р-рно! Наряд вам вне очереди, это уже третий на неделе.

– Так точно, господин гауптфельдфебель!

– Знаю, в наряды вас посылать нельзя – вплоть до особого распоряжения. Выслуживаетесь, любимчик? Будет распоряжение, будет. А у меня, Таубе, все ваши наряды записаны. В секретной части решили спрятаться? Ничего, я с господином фельдфебелем поговорю, он и там вам устроит веселую жизнь. Ясно? Спрашиваю, ясно?

– Так точно, господин гауптфельдфебель!.. Между прочим, людей вашего психотипа очень легко допрашивать. Вы боль плохо терпите и крови боитесь. Скверно то, что как только начнете говорить, боли станет больше. Вывернут до донышка – и горло перережут. Или скончаетесь от шока, что, знаете, тоже неприятно. Но быстро умереть вам не дадут, не надейтесь!

– Психоти… Да что вы себе позволяете? Да я вас!..

– Мой совет: стреляйтесь сразу. А чтоб не так страшно было, целиться лучше не в сердце, а под подбородок, чуть выше кадыка. Затылок, конечно, снесет, зато ничего не почувствуете.

– Вы… Вы, Таубе, почувствуете, когда я напишу на вас рапорт.

– Поверьте, господин гауптфельдфебель, наш полковник посоветует вам то же самое.

– Любимчик! За начальство прячетесь? А все равно у вас, Таубе, службы не будет. Уже сейчас с вами никто в полку общаться не желает. Даже койку Банкенхоля не заняли, хотя она удобная, нижняя. Для ваших сослуживцев вы – никто, штабной зазнайка, пустое место. Это я вам не со злобы говорю, так оно и есть.

– А мне, господин гауптфельдфебель, как-то все равно.

* * *

Во сне у него было свое небо, личное, куда нет доступа никому. Разбойничье небо Лейхтвейса… Внизу тучи, густые и черные, пронизанные острыми разрядами молний. Стерегут дорогу вниз, к недоступной земле. Выше – только легкие перистые облака, острые небесные стрелы. Потом кончались и они, а дальше разверзалась синяя холодная бездна. Ночи нет, над облаками стоит вечный полдень. Здесь – его мир, невероятно огромный, но все же конечный. За синим зенитом, за пронизанным солнцем простором, лежит иная земля, чужая и манящая. Если подняться слишком высоко, небо начинает темнеть, воздух становится вязким, твердеет, оборачивается камнем, горизонт свертывается в сферу, красную, словно вечерняя заря. Далекая планета, имеющая много имен. Аргентина, Монсальват, Клеменция… Лейхтвейс знал: туда его не пустят, он – лишь пришелец, случайно приобщившийся к тайне. Однако крылатый марсианин все равно вновь и вновь взмывал к самой границе небес, нащупывая скрытую тропу. Он сумеет, он упрямый.