Лейтенант

Рук огляделся, но кроме него на холме никого не было. Не в силах сопротивляться внезапному порыву сродни голоду или жажде, он расстегнул пряжки на башмаках, стянул истоптанные гетры и босиком встал на родную землю Тагаран. Его белые стопы были похожи на тех жирных гусениц, которых видели здесь в гниющей древесине – такие же уязвимые, слабые на вид. Осторожно пройдя несколько шагов по тропе, он ахнул – в пятку воткнулось что-то острое. Оказалось, он всего-навсего наступил на прутик размером с зубочистку. Неужели такая мелочь помешает ему ходить босиком, как Тагаран?

Всю жизнь он предпочитал уединение обществу других людей. Теперь же ему было не по себе, точно от сильной жары или холода, голода или жажды. Но все это было тут ни при чем. Просто отныне самого себя ему было недостаточно. Среди всех людей, живущих на земном шаре, был некто, кого ему не хватало.

Ценный урок для человека, возомнившего, будто он знает почти все.

Глупо было отстаивать свое почетное звание солдата Его Величества. Надо было просто выстрелить из этой чертовой штуковины и позволить Тагаран делать собственные выводы.

* * *

Вернувшись в хижину, Рук достал записные книжки, хранившие их разговоры. Совсем небольшие, они помещались в ладонь. Ничего драгоценнее этих потрепанных и неказистых тетрадок у него никогда не было.

Вряд ли Тагаран вернется. Написанное на этих страницах – все, что у него от нее осталось.

Он наугад открыл одну из книжек. На глаза попалась та первая, исполненная воодушевления запись: «Маррай – мокро». Он помнил свое тогдашнее ликование. Надо же, он был так доволен собой, что даже точку поставил.

Его ужаснула уверенность, с которой он делал те записи. Какое неоправданное ликование, какой недопустимый догматизм скрывался за этой точкой! Маррай. Что ж, это, и правда, могло значить «мокро». А еще «капля дождя» или «на твоей руке». А еще «грязно» или «грязь», ведь капли воды оставили темные разводы на его пыльной ладони. А еще «розовый» – цвет самой ладони, или «кожа», или «запутанная у тебя линия любви, голубчик», как однажды сказала ему цыганка на портсмутской ярмарке.

Но записав перевод именно так, с маленькой точкой в конце, он исключил всякую возможность сомнений. Никто больше не поставит под вопрос значение этого слова. Ему это казалось наукой, но на самом деле представляло собой самый страшный домысел – тот, что принят за истину.

К тому же теперь-то он, разумеется, знал, что маррай вовсе не значит «мокро», что это аугментатив, нечто вроде слова «очень».

В тот первый день, когда местный мальчик выбежал из хижины, Тагаран сказала йеннаррабе, и Рук тогда был уверен, что она имеет в виду: «Он убежал». Теперь-то ему стало ясно, что он слишком спешил ее понять. Он взял перо, окунул его в чернила и, превратив точку в запятую, приписал: «точное значение этого слова пока неизвестно».

Потом его глаза скользнули по длинной записи, которую вслух зачитывал Силк, и он вновь пережил ту неловкость: «Горедьу тагарин – я это больше (то есть я уберу больше) от холода. То есть согреюсь. В это время Тагаран стояла нагая у огня, и я предложил ей надеть что-нибудь из одежды, на что она ответила горедьу тагарин. Целиком это означает: я буду или предпочитаю оставаться обнаженной, чтобы быстрее согреться, поскольку у огня приятнее стоять без одежды, нежели если бы теплу пришлось проникать сквозь нее».

Он истолковал слова Тагаран весьма затейливо, но неверно. Ведь, хотя слово горе и означало «согревать», горедьу могло переводиться совершенно иначе.

Между строк оставалось достаточно места, чтобы Рук смог признать свою ошибку. «Это неверно. Горедьу переводится иначе. Горе значит „согревать“».

Он возомнил, что чем-то лучше Силка, наивно и самоуверенно полагавшего, будто у каждого слова есть точное и недвусмысленное соответствие в другом языке и что ими впору обмениваться подобно тому, как за один испанский доллар можно выручить два шиллинга и пять пенсов. Теперь Рук понял, что и сам уподобился ему. Все эти списки глаголов, алфавит, растянутые, словно сеть, страницы: «Другие окончания того же глагола».

На деле освоение сиднейского языка строилось совсем иначе. И сам язык, и его изучение выходили за те рамки, в которые Рук пытался их вогнать. И то, что он только что сделал, служило подтверждением. Груз неизведанного заставил его выдумать новый язык, знакомый ему еще хуже, чем наречие племени кадигал – язык сомнений, язык готовности признать: «Я не уверен».

Он научился у жителей Нового Южного Уэльса тому, чего не почерпнул ни из латыни, ни из греческого. А именно: нельзя выучить язык, не построив взаимоотношений с людьми, которые говорят с тобой на нем. Его дружба с Тагаран являла собой нечто большее, чем список предметов или слов, обозначающих то, что можно или нельзя съесть, можно или нельзя бросить. Они не спеша строили карту взаимоотношений.