Лейтенант Шмидт

Почтальон приходил на Соборную, 14, к вечеру. Это был солидный человек с большими, через всю щеку, тщательно подкрученными усами, которые придавали ему вид чиновника. Шмидт давно подметил, что у почтальона, усталое, грустное лицо человека, выполняющего непосильную для него работу. Петр Петрович как-то заговорил с ним. Так и есть: с больным сердцем трудно таскаться по севастопольским горам, но большая семья… Петр Петрович удвоил чаевые. Он полюбил этого славного человека, который приносил ему газеты, журналы, письма, главное — письма Зинаиды Ивановны.

Но иногда несчастный почтальон начинал раздражать Шмидта. Раздражали его голос, его услужливость, разбухшая сумка, отекшее лицо. Это случалось в те дни, когда писем от Зинаиды Ивановны не было.

Почему она молчит? Кажется, чего бы он только не сделал ради этой женщины, ради ее счастья! А она забывает регулярно отвечать на письма! Или она заболела? Но почему же тогда нет телеграммы? Подождем до утра. Если и утром не будет телеграммы, придется телеграфировать ее сестре. Работа валится из рук.

Наступает утро. Ах, вот, наконец, и телеграмма! Ничего не случилось, просто незначительная простуда. По-видимому, все дело в разнице характеров, темпераментов, отношения друг к другу. Иногда ему кажется, что для Зинаиды Ивановны эта переписка — просто развлечение. Есть письма — хорошо, нет — невелика беда. Эта мысль жжет его, как оскорбление.

И он пишет: «Подумайте еще раз. Вспомните, проникнитесь тем, что вы у меня в жизни одна».

Но тут же переходит к мольбе: «…Голубчик, пишите мне пока хоть эти дни каждый день, хотя по несколько слов, если утомительно писать больше, пишите хоть по одной фразе, но каждый день».

Никакие слова не имеют самодовлеющего значения. Все зависит от того, когда и как они произнесены, в каких условиях люди слышат их. Зинаида Ивановна получила это письмо с угрозами и мольбами, униженными признаниями в восторженными объяснениями в нехороший час. Простуда ли или тысячи других почти неуловимых причин в сочетании друг с другом окрасили для нее мир в мрачные тона.

На киевской улице навстречу ей попался нищий с обрубками рук. Высунув свои руки-уроды, он поднес их чуть ли не к самому лицу женщины.

Но ей было не до нищеты. И так на душе пасмурно, а ей еще тычут в лицо чужие страдания. У нее своего горя достаточно, но ведь она же молчит, до этого никому нет дела. И в гневе она чуть не ударила зонтом нищего калеку.

Обо всем этом она написала Шмидту. Ее гнев еще не остыл. Нищего она только хотела ударить, Шмидта ударила, ударила больно, наотмашь. За его признания в душевном смятении, за высокие слова и униженные мольбы она окрестила его «декоратором», хуже того — «паяцем».

Последовала почтово-телеграфная буря. Письма, потом телеграммы с просьбой не читать эти письма и вернуть их обратно. Новые письма и новые телеграммы.

Шмидт был потрясен.

Его последнее письмо было насквозь пропитано ядом и ненавистью, на которую, казалось, была не способна его добрая душа. Он возненавидел Зинаиду Ивановну за то, что она отняла у него те крохи, которые сама дала, он проклинал самого себя за постыдные неудачи и ошибки и заявлял, что лишается возможности продолжать переписку.

Потом последовало новое письмо с признанием, что предыдущее, бредовое, письмо никогда бы не было отправлено, если бы пролежало на столе хоть полчаса. Но денщик Федор отправлялся в город, лейтенант сунул ему письмо и бросил только одно слово: «Заказным!» Придя в себя, он послал телеграмму с просьбой не читать заказного письма и вернуть его обратно.

Было около пяти часов утра, но Шмидт еще не ложился. Наступила бессонница, с которой он боролся весьма своеобразным способом: старался не признавать ее и не принимать против нее никаких мер. Он не спал уже третью ночь и удивлялся, почему бессонницу называют мучительной. Наоборот, ему казалось, что в эти бессонные ночи мысль становится острее и глубже, дух бодрее. Или это только напряженное состояние нервной системы?

Из раскрытого окна веяло бодрящим, холодком. Осень осторожно напоминала о своем приближении.

Через час, подавляя одышку, появился почтальон и, увидев в окно лейтенанта Шмидта, с улыбкой протянул телеграмму.

Зинаида Ивановна сообщала, что она оскорблена недоверием. Вскоре пришло и письмо с раскаянием. Да, то, что она писала о нищем, и вообще все то письмо, написанное в болезненном состоянии, было нехорошее, злое. Кажется, под влиянием своего корреспондента молодая киевлянка начинала анализировать свои поступки, училась осуждать самое себя. Разумеется, ей было еще далеко до глубин психологического анализа, которых отваживается достигать Шмидт под влиянием любимого им Достоевского. Но он принимал ее раскаяние с признательностью и восторгом.

Не доверять ей, Зинаиде Ивановне? «Сомневайтесь во всем, не доверяйте мне, это будет мне тяжело, но я могу это допустить, но признать мою бесконечную, глубокую, сильную, светлую веру в вас вы обязаны. Слышите, обязаны, потому что есть вещи, отрицать которые грешно».