Лейтенант Шмидт

А что касается упреков, «паяца» и прочего, то он искал утешения в мысли, что почти все женщины склонны к упрекам и подозрительности… И он обратил в шутку то, что два дня назад чуть не довело его до безумия.

«Я не могу жить без ваших писем. Поняли? Не могу».

V. Офицеры императорского флота

День был особенно утомительный. Начальство воспользовалось переменной погодой, чтобы, как говорили матросы, вовсю закрутить чухнинский маскарад. В течение дня было три переодевания и две тревоги. Матросы «Очакова» ходили пасмурные, даже всегда ровный и приветливый Самсон потускнел. Поэтому Саше Гладкову особенно бросилось в глаза необычное оживление подшкипера Карнаухова.

— Ты что, — потихоньку спросил он, проходя мимо, — наследство от тещи получил?

Но Карнаухов только весело и многозначительно напомнил о трюмном отсеке.

К вечеру, когда рвение боцманов, гонявших матросов взад и вперед, несколько улеглось, в трюмном отсеке собрался кружок испытанных друзей. Героем дня был Карнаухов. Он сообщил, что лейтенант Шмидт в Севастополе. Об этом необычном лейтенанте, о его свободолюбии и удивительном отношении к матросам слухи дошли и до очаковцев, но Карнаухов был очевидцем. Он сам служил в торговом флоте на судне капитана Шмидта.

— Я тогда был салажонок, штурманский ученик, франт, все как полагается: черные диагоналевые брюки, такой же мундир, надраенные пуговицы блестят, погоны тоже. И одна мечта: попасть в плаванье!

— Сиживали мы бывало всей братвой штурманских учеников в трактирчике на Дерибасовской, и разговор у нас шел только о вакансиях. Кто уж и пропился в лоскуты, а вакансии все нет. И вот мне счастье подвалило: попал на «Игоря». О командире «Игоря» давно уже слух прошел, что это бесстрашный моряк и ученый, ходил с Макаровым в Ледовитый океан, а с военной службы уволили за какие-то запрещенные книжки. А кто говорил, сам он бросил военную службу, сменил золотые погоны на крученый жгут коммерческого флота. Чтоб жить повольнее… Но дисциплинка у него — только держись! Заметит неправильно надетую фуражку — сейчас майнает ее за борт…

— И вот зовет нас капитан «Игоря» в кают-компанию. У меня аж ноги подкашиваются, а он приглашает сесть и говорит так душевно: вы не чижики (ну, знаете, так на гражданке дразнят штурманских учеников), вы, говорит, не чижики, а будущие морские орлы!

— Мы тут осмелели и давай выкладывать, кто что знает, всю науку, что в мореходной школе получили. Не зря, видим, говорили об этом капитане. Завоевал он наши сердца с первого приступа.

Карнаухов рассказывал, и очаковцы слушали раскрыв рты, как в детстве слушали сказки. Как будто ничего особенного не было в его рассказе, но жизнь у очаковцев была такая каторжная, что даже эти мелкие подробности привели матросов в необычайное возбуждение.

— Книжки давал читать матросам, помню, Некрасова. Если что непонятно — объяснял. Штурманам приказал заниматься с малограмотными матросами и отвел для этого особое время. Учебники покупались за счет судна. А сам «учитель Петро», как мы его назвали, садился на шканцах среди команды и рассказывал, какие где страны и какой в них порядок, где демократия, а где монарх-самодур. И об истории рассказывал, особенно о декабристах, за что их казнили, а кого на каторгу отправили.

— Вот бы насчет царицы Екатерины и ее хахалей… — усмехнулся Антоненко.

— Спрашивали. Знаешь, наш брат матросы любят похохотать. Ржут, как жеребцы.

— Ну, а он что?

— Разъяснял, но больше с государственной точки. И все клонил к тому, что Россия должна быть и будет свободной.

Очаковцы слушали рассказ и только покряхтывали от изумления и сладкой тревоги, сжимавшей их сердца.

— А служба как? — спросил Частник.

— Служба? Когда Шмидт подает команду, то ловишь, бывало, каждое его слово, дыхание. Вкладываешь в рукоятку всю душу и весело орешь: «Есть пять градусов право!.. Есть девять румбов лево!»

— Бывало, когда заштормит, бросает нашего «Игоря» с волны на волну, как бочонок. Случалось, Петр Петрович часов по тридцать не сходил с мостика.

— Ну, а если какой-нибудь лоботряс чего отмочит, заставлял капитан и чистить вне очереди медяшку, и надраивать с песком палубу «по субботнему расписанию». Шлепаешь тогда босыми ногами по воде, и ноги от холода красные, как у гуся лапы. Но не признавал Петр Петрович ни карцера, ни штрафов, ни увольнения с парохода. О мордобое и говорить нечего. Если какой-нибудь боцман был слаб на руку — вроде нашей каранфиловской шкуры, — в первом же порту списывал. Держимордам, говорит, у меня места нет, я от них с военной службы ушел. Здесь матрос — гражданин.

— Ох ты-ы… — восхищенно протянул кто-то в углу.

— Поверите, случая не было, чтоб выругался. А дисциплина — во! Посмотрит только взглядом своим, добрым таким и строгим, и все.

— И стал он для нас, про себя уже не говорю, таким человеком… дороже нет. Как-то, помню, говорит мне: «Ого, да ты, брат, рожден в 1881 году. Знаменитый год!» А я и понять не могу: чем же это знаменитый? Что штурманский ученик родился? Эко диво, подумаешь…