Лейтенант Шмидт

Восстание на «Потемкине» было чрезвычайным событием, и Чухнина вызвали к царю. Царь Николай II был жалок, как всегда. Вероятно, он плохо представлял себе положение на флоте и в стране. Царь морщился, словно ему не давала покоя надоедливая муха, делал маленькие шажки, мямлил и глядел на Чухнина не столько гневно и властно, сколько недоуменно и вопросительно. Весть о восстании лучшего на Черном море броненосца ошеломила царя. Деревянным голосом он вяло говорил о беспощадности к бунтовщикам: «Офицеров крепко наказать, с мятежниками матросами расправиться беспощадно».

Чухнин, сжавшись, стоял перед царем, как стоит матрос перед боцманом с тяжелой рукой. Он видел перед собой не маленького, жалкого и растерянного царя, а того всемогущего самодержца, каким, в усердии ревностного служаки, он привык воображать себе императора всея Руси, на преданности которому строил свою карьеру и благополучие. И мог ли он ждать от этого царя иных слов, кроме «наказать, расправиться беспощадно…»

Чухнин вышел от царя и, вздохнув, вытер обильный пот, покрывший его вдавленный лоб. Под густыми, будто наклеенными бровями глубоко прятались бесцветные, мутные глаза. Низко опущенные моржовые усы и бородка были точно такие, как у Николая II.

Положение было тревожное и постыдное, но Чухнин считал, что его вряд ли могут винить, так как в Черноморский флот он назначен сравнительно недавно и о распущенности команд неоднократно доносил в рапортах. Сам факт аудиенции у царя он рассматривал как приближение к «сферам», сулящее приятные неожиданности. Поэтому настроение у командующего отнюдь не было удрученным.

Тут же, из Петербурга, Чухнин послал в Севастополь приказ начальнику эскадры: немедленно выйти в Одессу со всеми броненосцами и предложить «Потемкину» покориться, а если откажется, то потопить с миноносцев. При попытке команды оказать сопротивление или спастись бегством — расстреливать.

Вернувшись в Севастополь, он узнал, что мятежный «Потемкин» не покорен. Корабли эскадры упустили броненосец, не выполнили приказа. Вице-адмирал рассвирепел и начал приводить флот в порядок. В ночь с 18 на 19 июня была арестована почти четверть всего матросского состава. Посыпались телесные наказания. Заковывание в кандалы и другие меры чухнинско-воспитательного воздействия применялись в неслыханных масштабах.

На «Очакове» еще оставались следы строительных работ. Заложенный в 1901 году могучий красавец длиною в сто тридцать четыре метра, он достраивался всю первую половину 1905 года. Кое-какие недоделки устранялись и во второй половине года.

Как ни подозрительно относилось начальство к рабочим, как ни старался Чухнин изолировать матросов от гражданского населения и прежде всего от рабочих, обойтись без них оказалось невозможно. Адмиралы приказывали стрелять из пушек, но устанавливать орудия могли только рабочие. Рабочие создавали пушки на заводах, и только они могли правильно установить их на корабле. Рабочие строили на верфях корабли, клепали на заводах котлы и собирали машины. И чухнины, ненавидя рабочих, как основной источник беспокойства, смуты и крамолы, вынуждены были обращаться к ним, привозить их работать на корабли и даже посылать матросов в командировки на заводы.

В 1905 году на «Очакове» работало около двухсот квалифицированных петербургских и севастопольских рабочих. И, может быть, поэтому очаковские матросы лучше других знали о том, что происходит в стране.

…Из люка высунулась голова. Круглое молодое лицо с энергичным ртом и упрямыми глазами под дугами густых бровей, со следами машинного масла. Это машинист 2-й статьи Гладков. Он похож на слесаря или токаря. И действительно, до призыва во флот он работал токарем.

Окинув взглядом палубу, он увидел ладную фигуру Антоненко и открыл было рот, чтобы крикнуть: «Самсон!», но тут заметил боцмана Каранфилова. Каранфилов, трехаршинного роста, восьми пудов весу, славился кулаками, как говорили матросы, не меньше десяти фунтов в каждом. Еще говорили, что этот гигант съедал по пяти фунтов хлеба в день. В гражданской жизни он выше подпаска в имении известного на юге немца-помещика не мог дослужиться, но во флоте был быстро оценен: начальство решило, что с таким кулаком пропадать человеку негоже. Каранфилов молниеносно сделал карьеру — стал боцманом.

Десятифунтовый кулак нашел широкое применение. Боцман обнаружил собачий нюх, выискивая всевозможные запрещенные листки и прокламации. Когда он уходил из кубрика, перерыв матросские сундучки, перетряхнув нехитрое бельишко, письма от родных и карточки невест, матросы говорили: ну вот, еще один каранфиловский погром.