Лейтенантами не рождаются

Как мы все радовались захвату двух «языков», и как горько было сейчас осознавать, что свой язык засунул немцам в лапы по своей идиотской глупости. Да, судьба есть судьба. Недаром говорят, что если тебе суждено быть повешенным, то ни в огне не сгоришь, ни в воде не утонешь, а обязательно будешь повешен.

У комбайна мотоцикл остановился. Немцы оставили меня в коляске, осмотрели бровку оврага, свежих следов не было. Я повернул голову в сторону и пытался отыскать глазами тот старый тригонометрический пункт, с которого буквально несколько недель назад вел наблюдение за передвижением немцев по дорогам между станицами, в том числе и за этой дорогой.

Была какая-то надежда, а вдруг на вышке сидят наши разведчики, ведут наблюдение и ждут нашего перехода через линию фронта в этом месте. Тригонометрический пункт я так и не увидел, его, видимо, спилили немцы. Фрицы о чем-то громко разговаривали, жестикулировали, и один из них часто рукой показывал на меня и произносил проклятья в мой адрес.

Пока мы стояли, подошла машина с пулеметной установкой. Немцы спрыгнули с нее и все собрались около разобранного комбайна, громко разговаривая между собой. Один из них ходил вокруг комбайна, размахивал руками, зачем-то показывал в сторону оврага и с гневом кивал головой в мою сторону. Я понимал, что они говорят о той засаде около комбайна, которую мы устроили совсем недавно, при этом убили двух немцев и двоих увели в плен. Немецкая машина с пулеметной установкой, видимо, тогда, поздно вечером, останавливалась на этом месте, подобрала убитых и для острастки и очистки совести дала несколько длинных пулеметных очередей вдоль оврага и по отдельным снежным бугоркам на поле.

Немцы подошли к коляске мотоцикла, один вскинул автомат и дал очередь над моей головой, злобно ругаясь и озверело глядя на меня. Как ни странно, страха и ненависти к нему у меня в это время не было. Наступило какое-то полное безразличие к своей судьбе, в душе я даже был рад скорой смерти. Немец вплотную подошел к коляске и прикладом автомата ударил меня по голове. Обер-лейтенант прикрикнул на него и тот отошел в сторону, осыпая меня проклятьями. Офицер спросил, знакомо ли мне это место?

— Нет, — ответил я.

— Кто устроил засаду на мотоциклистов?

— Видимо, партизаны.

— Перестань нести чушь, никаких партизан в этом районе нет.

Я молчал.

— Ничего, к этому мы еще вернемся.

Немцы влезли в машину, мотоцикл застучал мотором и мы поехали к станице Грачики. У въезда в станицу по обеим сторонам дороги лежало до роты немецких солдат. Машина и мотоцикл остановились. Офицер объяснил, что дорога свободна и можно начинать движение. Мотоцикл подъехал к одному из домов, и по паутине проводов я понял, что в нем размещался штаб дивизии.

Лейтенант вошел в дом, я остался с солдатом. Глядя на меня, солдат повторял:

— Бальд, бальд, капут, — повторял он, показывая руками, как меня вздернут на веревке.

Из штаба вышел молоденький унтер и приказал солдату взять меня за ноги, сам прихватил за плечи и потащили в дом. В голове мгновенно промелькнул эпизод, когда захваченную в плен группу итальянских солдат сразу же после допроса вывели из штаба и за околицей в овраге расстреляли. Я все это видел и не мог понять, к чему такое зверство. К пленным у меня не было ненависти.

В комнате было много офицеров, беспрерывно работала рация, велись переговоры, отдавались приказы.

Меня перетащили в соседнюю комнату и посадили на большой кованый сундук. Таких сундуков в российских селах, украинских станицах и хуторах было много.

Немцы искали переводчика, но его не было. На исковерканном русском и плохом немецком языках начался допрос. Еще по дороге в Грачики в коляске мотоцикла предполагал, что допрос состоится и придется отвечать на вопросы. Но как вести себя и как отвечать на вопросы, не мог представить себе.

Все оказалось проще, примерно так же, как и было с теми немцами, которые попадали к нам в плен и которых приходилось вначале допрашивать самому, а затем и в штабе бригады. Разницы при допросе почти не было. Кто насмотрелся фильмов и видел картинки, как геройски веля себя наши на допросах и как немцы плакали, на коленях умоляя пощадить их и сохранить им жизнь, тот не представлял реальности происходящего. Все было проще: никакого особого геройства, как впрочем и высокомерия, даже у больших немецких чинов, и, как правило, никто пощады не просил. Каждый знал, что его судьба находится в руках того, кто ведет допрос.

В комнату вошли полковник и два майора. Полковник сел напротив и начал задавать вопросы. Вначале спросил, куда я ранен?

— В обе ноги.

— Можешь ходить?

— Нет.

Он что-то сказал майору, тот вышел и вскоре вернулся с двумя солдатами, видимо, санитарами. Они со мной обменялись жестами, уточняя мое ранение, затем стащили с меня полушубок, меховой жилет, валенки и брюки. Наскоро обработали раны и перебинтовали. Чего-чего, а этого я не ожидал. Мне казалось, что со мной поступят значительно хуже.