Лёха

— Канэшэна буду, ми же савэцкиэ люды, миня заставыли, но я нинавижю немцив! — бормотал Гамсахурдия, ползая на четвереньках. Дечонка исхитрилась дотянуться и пнуть в тощую волосатую задницу несколько раз, но ползатель этого даже не заметил.

От такого унижения прилюдного Лёху неожиданно для него самого затошнило. И не только его одного. Только командир отряда к этому отнесся достаточно спокойно, заявив:

— Вот не надо мне сапохи слюнявить, это пустое, и я в ваши эти обычаи познакомлен. Так что давай-ка начнем с начала. Комиссар, орханизуй — ка писарчука для протокола допроса, нам приходится, что тут это вот расскажет.

Следующий час Лёха писал с лошадиной скоростью и усердием, потея от сыпавшихся на него данных, изобиловавших такими терминами, как «Гехаймфельдполицай», «зондеркоманды», «абвердинст», «крипо», «гестапо», «зипо» и всякие прочие «фельдполицайассистент», «оберфельдполицайдиректор», «хеересфельдполицайшеф дер вермахт» и от точного ощущения, что создаваемая немцами на оккупированной территории система безопасности и подавления продумана до мелочей и составлена с коварством и практичностью. Да еще и с запасом, потому как эта самая ГФП была не одна, еще и полевая жандармерия оказалась в ведении армейского абвера, а кроме того были еще и другие органы наблюдения за арийским порядком, связанные с ведомством господина Гиммлера, как изящно выразился допрашиваемый. И что поразило Лёху тоже — куча народу тут готова была служить фрицам верой и правдой, список сотрудников ГФП оказался неожиданно длинным. Сам Гамсахурдия был достаточно мелкой сошкой, потому и занимался мизерным делом — выявлением сочувствующих Красной армии, а замах у оккупационных органов был куда шире. Паутина покрывала и своих военнослужащих и население оккупированных областей с перехлестом, с перекрытием и надежно. Потом пришлось писать списки предателей — Гамсахурдия закладывал всех, кого только мог и кого вспомнил только, и Лёха писал и писал всяких Солониных, Худоназаровых, Матеевичей и каких-то Эльчибеев с Веревкиными.

Потом сукина сына увели в сторонку, а Лёха, не переводя дух, стал писать приговор. Тут у присутствовавших опыта и привычки не было. Комиссар заикнулся было о расстреле, раз уж присутствующие категорически против того, чтобы рискнуть и заставить Гамсахурдию работать против немцев. Но расстрел не вызвал никакого одобрения у тех, кто согласно протоколу был записан в состав суда. И потому, что патронов мало и потому, что шумно. Черт его знает, может кто из Солониных с Худоназаровыми вокруг шастает. Да и почетна, в общем, эта смерть — от пули. Командир так заявил:

— Веревку и то жалко на такую гадину тратить. Это ведь он немцам втирал, что, дескать, против коммунистов. Баба-то беспартийная и муж у нее простой красноармеец. Не коммуниста и краскома прятала — человечий это обычай, вечный, путнику приют дать! Мир на таких законах стоит. А эта Иуда, продажная, хуже любой проститутки. Проститутка собой торгует — а эта крыса — другими. Так что мы обязаны принять высшую меру социальной защиты. Это возражений не встречает? Значит — повесить. Кто возьмется?

Командиры взводов переглянулись. Комиссар потупил взгляд. Киргетов сплюнул, растер сапогом и сказал просто:

— Я его повешу.

Глянул на перекосившегося комиссара и сплюнул еще раз.

— И как ты его повесишь? — спросил комвзвода — два.

— Как собаку, как еще — буркнул разведчик.

— И ты так спокойно об этом говоришь — удивился комиссар.

— А что орать-то? Жить этой мрази нельзя. Еще и мало для него. Разрешите исполнять?

— Исполняйте. Писарчук зачтет приговор. И подальше отойдите, чтоб не вонял тут — кивнул командир отряда.

Лёха и удивиться не успел, а уже с им же самим написанным приговором, шел вместе с разведчиками и бывшим капитаном, который в бросовой дерюге, что ему дали наготу прикрыть, казался уже не бравым военным, а каким-то омерзительным корявым нищебродом. Опять же удивляло то, что совсем недавно кинувшийся целовать сапоги, сейчас шел ровно и презрительно смотрел на конвоиров. До того презрительно, что кряжистый партизан дал приговоренному по морде и хмуро посоветовал свою гордость в жопу спрятать, а то изволохает партизан гада, как бог — черепаху. После этого глазами Гамсахурдия сверкать перестал.

Отошли километра на четыре, в некрасивый, заболоченный лесок. Лёха собирался прочитать приговор, но Киргетов только рукой махнул, выбрал подходящий сук, перекинул веревку и без суеты, но споро накинул скользящую петлю на шею бывшему капитану. Тот попытался рыпаться, ругаться, но держали его прочно и петля быстро оказалась у него на шее. А дальше Лёха опять удивился, потому как партизаны подтянули веревку совсем на чуть-чуть, так, что Гамсахурдия, успевший крикнуть:

— Быдло!!! Нинавижю!!! Хрррр…

Остался стоять на земле, словно балерина — на носочках, на цыпочках. Лицо у него вздулось и посинело, он хрипел, но был жив и ухитрялся даже как-то дышать.