Лехнаволокские истории

— Ага, — кивает головой Ирина и чувствует, как снова сильно бьется её сердце, но уже по другой причине.

28

Григорий Завозов характер имел гадкий. Быть может, потому еще до отсидки получил кличку «Навоз» и звался теперь просто Гринькой-Навозом.

С детства обожал делать всякие пакости: то входную дверь кому-то дерьмом измажет, то стул учителю краской мазнет, то соседского кота припалит. И всякий раз, будучи уличенным, вставал, что называется, «на дыбы», вскидывая голову и возмущаясь: «Кто? Я?! А вы видели? Видели?» — так что даже тот, кто действительно видел, чьих рук было дело, терялся, ник и нередко отступал.

Первый раз в колонию Гринька-Навоз попал за хулиганку: ввалился раз в подпитье с дружками в магазин и потребовал водки. В то время с этим делом строго было, и, как на беду, продавщица серьезная попалась, дорожила своим рабочим местом — отказала пьяной ватаге в спиртном. Гриньку как молекулы изнутри разворотили: вспыхнул, зенки вылупил, слюной забрызгал вокруг, в мать-перемать посылая всех на свете и крупными крестьянскими лапищами размахивая по сторонам. Почти как в известной русской сказке: направо махнет — конфеты с прилавка разлетаются, налево — колбаса с маслом в улет.

— Да я вас бл…, да я вас сук! — чуть ли не до визга срывался его осипший голос, заставляя съеживаться насмерть перепуганных продавщиц: чего от дурака ожидать?

Но заведующая — на голову выше Гриньки и гораздо обширнее — и не таких фраеров видела, не испугалась, толкнула Гриньку необъятной грудью:

— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, сукины дети, милицию вызову!

— Милицию? Милицию?! — расхохотался истерически Гринька и неожиданно выхватил откуда-то складной нож-бабочку. Что вдруг на него нашло — неизвестно. Ткнул один раз в правый бок героической тетки, потом другой, она только ахнула и сразу же осела грузно, вылупив на него от удивления глаза, словно спрашивала: «Что случилось со мной? Почему вдруг стало так больно?»

Бабы, будто сговорившись, истошно завопили в один голос. К несчастью, через окно кто-то заметил Гринькины бесчинства и вызвал милицию.

Серый «уазик» подкатил минут через пять. Гринькину компанию быстренько скрутили, впихнули в «луноход», натыкав предварительно всем недовольным по почкам, и препроводили в дежурную часть, откуда Гриньке-Навозу светила одна дорога — в колонию.

Потом была еще отсидка, и уж в этом месте, как у нас говорят, «не столь отдаленном», на третий год срока Гринька будто изменился: стих, Евангелие почитывать стал, письма задушевные на волю посылать. Так и с Ириной через газету начал переписываться: вычитал её послание, отписал, получил ответ.

Умные мысли выдумывать не нужно было: в Библии всё по полочкам расписано, любую фразу по-своему, по обыденному истолковать можно, соответственно времени и обстоятельствам.

Писал он еще двум-трем девицам, но в конце концов остановился на Ирине, так как одна с фотографии слишком уж глядит по-коровьему; другая на морду лица терпимая, но старовата — тридцатник разменяла, а цену себе набивает. Иное дело Ирина — и по возрасту подходит (как и Гриньке, чуть за двадцать), и сочувствием обогревает, как никто, да и на фотке аппетитно выглядит.

Уж с ней он в переписке разошелся. Любил поучать, витийствовать, как древний вития, и о дружбе до гроба, и о лебединой верности, и о чести, и о доме. Так распишет, так распишет — аж сам удивляется, как это он ловко Библию истолковывает.

Пару раз ради хохмы прочитал свое письмо в общаке, так некоторые кореша были готовы пайкой поделиться — только напиши за меня и моей крале. Сидит Гринька, вслух рассуждает, а двое-трое таким же наивным утешительницам бумагу марают:

«Милая, дорогая, прекрасная незнакомка, веришь ли ты в настоящую, неподдельную дружбу? Я верю. Веришь ли ты в то, что если человека случайно надломила судьба, он все равно останется человеком? Веришь ли ты в верность, не способна ли на предательство?» — и прочая, прочая в том же слащаво-сентиментальном духе, только бы растопить глупое девичье сердце да заставить еще раз сесть за ночной столик и взять в тоненькие пальчики ручку.

«…А что объяснять вам, как неимоверно приятно получать в любой неволе письма: от кого-нибудь, из любого уголка, с надеждой и верой, что тебя всё ещё помнят, тебя знают, значит, ты еще существуешь, значит, еще живешь, не исчез, не испарился…»

Но вот вышел Гриньке срок отсидки, и решил он инкогнито съездить к Ирине в деревню, увидеть ее хотя бы, посмотреть, на самом ли деле она такая, как ему представляется. Домой когда еще попадешь, а тут каких-то шестьдесят километров — рукой подать. Да и бабу уже, понятное дело, хотелось прямо до нестерпимости.

Собрался, разузнал дорогу, поехал. На месте прибытия марафет навел: побрился, рубашку чистую надел и новую кепку — на толчке по дешевке выцыганил у какого-то барыги.

Поселок ему понравился: тихий, сюда менты, видать, не так часто наведываются. Опять же озеро — можно и с удочкой побаловаться, рыбалку он любит.

Дом Ирины нашел сразу: от остановки два шага. Да и саму Ирину узнал: сидит на лавке возле калитки, семечки лузгает.