Лекции по искусству. Книга 1

Самое дорогое, что было в мире из предметов это китайский тонкий фарфор. Чашечку берешь, и она звенит. И вазы. И весь мир был помешан на китайском фарфоре. И они в Дельфах организовали подпольные заводы. Секретные. Они исследовали черепки — толкли их, поджигали и прочее. Без определенных ученых здесь не обошлось. Был такой алхимик Страдивари — поляк, которого именно в это время повесила инквизиция. И веревка, на которой он висел, была обмотана его алхимическим золотом. Можете себе представить? Это время очень серьезное, но в Голландии все хорошо. Они сделали завод, и никто о нем не знал. И тут китайцы обнаружили, что в продаже появилось больше предметов, чем продавалось. Отличить невозможно! Никак. Хоть ты его скушай, хоть на свет смотри, хоть плюнь. Но они-то знают сколько продают, а на рынке этого фарфора больше. И за 5–10 лет Европа начинает вытеснять китайский подлинник, якобы тоже «подлинником». С теми же стареющими трещинками, с той же голубой лазурью. Все то же самое, но дешевле. Французский двор стал скупать китайский стиль коллекциями. А потом голландцы себя выдали сами. Они стали выпускать вещи двух и трех цветов. Им скучно стало и захотелось большего. А китайцы глаза косые вытаращили и поняли, что их обули, но сделать ничего не могли. Они пытались им ноту послать — не получилось. Петр увлекался китайскими вещами, а они были голландскими. Зачем ему платить большие деньги, когда все то же самое дешевле.

Они и с тушью такой же фокус проделали. Так что голландцы переживали бурный расцвет.

Студенты: Надо же, было время, когда подделывали китайскую продукцию!

Волкова: Какое остроумное замечание. Да. А еще заводы для этого строили. (Аплодисменты).

Лекция № 6. Караваджо — искусство малых голландцев

Волкова: Я хочу рассказать вам о Караваджо. Тем более, что меня несколько настораживают слова, которые официально произносятся о Караваджо. Эти слова меня шокируют. Потому что все время говорят одну и ту же фразу, клише о том, что он большой революционер в области искусства предваряющий эпоху барокко. Это барокко меня бесит абсолютно. Это неправильно и неправда. Я хочу показать его связь с голландским, испанским и со всем европейским искусством.

Действительно, во всей мировой культуре таких радикальных фигур очень мало. Когда приходит настоящий художник, то после него искусство никогда не возвращается к тому, чем являлось до него. Оно становится другим. Это происходит тогда, когда художник изменяет не просто видение, а художественное сознание и оптику на мир. Это очень радикальное сознание. Допустим, Веласкес, который сам вышел из школы Караваджо, как и все испанцы в 17 веке так и остался Веласкесом — он не оставил после себя школу. Это просто невозможно. Нельзя повторить эту личность. Вот есть гении в чистом виде, которые оставляют после себя своих последователей, но тогда их имена растворяются в этих учениках. Поэтому, когда говорят Караваджо или караваджизм, то это означает только то, что сделал для искусства этот человек. Говорят, Сезанн или сезаннизм и это означает лишь то, что случилось с искусством после появления в нем Сезанна. Как говорят о русских художниках «Бубнового валета»? Русские сезаннисты! Они сами себя называли так в манифесте «Бубнового валета». Эта лучшая живопись в России, какая только была. Кончаловский, Рождественский… Малевич — это супрематизм — человек, который действительно произвел величайший переворот в мировом сознании. И никто не знает, кто ему равен. Мир до сих пор Малевича еще не переварил.