Лекции по искусству. Книга 1

У меня ноги подкосились, когда я ее увидела. Потом, в Италии, я видела в церквях его работы. Если церковь просто на дух не переносила Эль Греко, то Караваджо она обожала, стены ему для росписи давала. Кардинал Альбиций покрывал его во всем. Ну, они его немножко пощипали. И было за что. Есть вещи, которые слагаемы. Например, Сезам был удивительно слагаем со своей жизнью. Он был большим затворником, сыном буржуа — мастера шляпных или обувных дел из маленького провинциального городка. Что он делал? Сидел тихо и мазал. Его живопись — это его жизнь. Они склеены. А есть художники, у которых жизнь расклеена. Вон у Малевича его живопись и жизнь склеены. Так повернешь или эдак, а все Малевич. А у Караваджо все расклеено. Абсолютно. Никогда нельзя по его искусству представить уровень его болезни. Болезнь его и живопись расходятся между собой. Он был очень больным человеком. Психически больным. Он родился с мозгами уголовника. Ежели не убьет, то ему очень больно и ему обязательно надо было кого-то пришить. А иначе, что это за жизнь такая. Ни адреналина, ничего. О нем надо фильмы снимать! Я бы сказала, что радикальность Караваджо заключается в одном очень интересном моменте: все его ранние работы, вернее, как говориться, датированные, как ранние, очень трудно понять. Откуда он этого всего понабрался и поднатаскался? Мы не видим учителей. Мы не можем ухватить нитку школы. Понимаете? Вот кого он учил я вам покажу, а у кого он учился сам… Есть такое явление и понятие в искусстве, как Гойя. Он сразу родился Гоей. И первые вещи, которые мы о нем знаем это уже Гойя. Но сказать, что он был его учителем… Я вам сейчас скажу, к чему и какой крамольной мысли я клоню. Если у Рембрандта мы можем все-таки найти корни Караваджо, потому что он учился в караваджиской школе у Хонтхорста и Тербрюггена. Он вышел из их феноменальной школы, хотя принято считать, что он из утреских караваджистов. Это так и не так. Откуда у Малевича был «Черный квадрат»? Он заболел, когда нарисовал его. В ту эпоху, когда анонимность была хорошим тоном, работали артелью. Мы в компании работаем, мы все товарищи. Сохранилось письмо 1913 года Малевича к Матюшину, который был композитором в той постановке, к которой и писался «Черный квадрат». Малевич пишет, что сам не понимает, что он сделал, но просит дать ему авторское свидетельство его работы. И ему дали это свидетельство, и он его официально запатентовал. А тут? Я корни нашла и могу сказать откуда. Это приходит оттуда же, откуда приходит Начало. Как сотворение человека. От божественного, гениального откровения. И вы поверьте мне. Я даю вам честное слово, что другого пути нет. Это божественное, гениальное откровение. Я пока тут болела, немножко смотрела телевизор, потому что не могла даже читать. И что я услыхала? Идет безумная борьба за кусочек мозга Эйнштейна. Американцы капельку отвоевали себе, чтобы сделать нанотехнологический анализ. И сделали. И что вы думаете этот анализ показал? Он показал, что у него нет признаков возраста. То ли ему 4 года, то ли 74, а может и 54. Мозг, как губка, он склерозируется, а у Эйнштейна там ничего нет. Полноценность такая, будто там нет никакой деформации. И ученые пишут поразительную вещь, и все равно это не отвечает на вопрос о его гениальности. Ответа тут физиологически нет. Ответ там, где наносфера работает. Это редкий случай, но это случай. Можно показать вам всех его современников и вы будете удивляться, откуда это абсолютная новизна. Новизна чего? А всего. И прежде всего это новый эстетический ряд. В чем он выражен? Он выражен в том, что мир вам предъявлен вот здесь, на этой картине. Как натюрморт, где натурщик является сам частью натюрморта. Очевидный натурщик, посаженный как натурщик, полностью драпированный. А кто этот натурщик? Боже, избавь нас от такой новизны. Мерзкий парень с улицы, только что вымытый. Когда я увидала в римской церкви его знаменитую картину «Призвание апостола Матвея», я потеряла дар речи.

Призвание апостола Матвея