Лекции по искусству. Книга 4

Откуда бралось столько рыбы, чтобы варить из них рыбий клей? Столько яиц, чтобы делать из них краску? Как доставали художники, а у Тарковского показано, как в болоте они ищут какие-то специальные камни, корни и вынимают что-то из корней. Подобно тому, как египтяне добывали красители пурпура между корнями лотоса. Драгоценнейшие, не выцветающие краски. Это секрет, тайна, голубец. Теоретики могут просто рассуждать о том, что такое голубец. А как совершенно замечательно говорил о цвете отец Павел Флоренский — как о чистоте, о выражении нравственности. И он говорил это о Рублёве.

У Рублёва нравственный цвет чистый. Но цвет есть цвет. И вместо густой киновари, Рублёв предлагает нам лазурь голубца. И не киноварь, не тема жертвы, славы, крови, а тема синего голубца: чистого неба и высокого духа. Некой, той магмы, той ипостаси, которая внеплотская, внеплотная, надмирная, всемирная. Тема единого неба. И она объединяет всё: и Сына, и Отца, и Духа.

А как тонко на Отце сидит зелёный гематий. Очень правильно замечает Максимилиан Волошин: зелёный цвет — это цвет тварности. А Отец есть Творец, он есть Творец всякой твари, всего земного. Он мир сотворил, а Сын создал другой уровень этого мира — он дал ему нравственный закон. Научил людей жить правильно. Он показал своим примером, что такое жертва во имя. На Сыне густой голубец, гиматий и хитон. А вот хитон замечательного цвета. Он цвета пьяной вишни. Это цвет, соединяющий в себе землю, которой писали лики, длани и ноги. А эта земля, смешанная с киноварью — цвет земли и кров — это его цвет.

И, наконец, Дух Святой. Я не знаю, каким это было цветом раньше, но эта смесь голубого и ещё какого-то призрачного, неуловимого, который создаёт некую уже не бесплотность, а нечто совсем уже бесплотное. У каждого определенна их неслиянность другой сути, они очень индивидуализированы. Меня удивляет, когда исследователи пишут о второстепенных деталях, как о второй роли в кино. Там посохи ангелов, один указывает на лещадку (постоянный средневековый пейзаж, Галгофа, кремнистый путь, как написал Лермонтов: «Один я на дорогу вышел, сквозь туман кремнистый путь» и Мамврийский дуб. Разве это второстепенные детали? Это отнюдь не второстепенные детали. Второстепенных деталей нет, их не бывает. Конечно, центром иконы всегда является Лик. Икона — ликовая вещь. Но, всё-таки, детали не второстепенны. Все детали имеют равновеликое значение. Даже не знаю, как правильно это назвать. Это символизм или не символизм — я не знаю. Мне термин «символизм», в отношении иконы, не очень нравится. Но, всё-таки, это некие значения, некие знаки, это нереальное изображение. Потому что икона — это явление. Икона не есть изображение описательное, икона никогда не описывает — это другой способ информации. Икона являет. Поэтому иконы никогда не стоят. Они являются. Внеземного притяжения, вне плоти, внеплотности, лишь облачённые. Мой учитель Михаил Михайлович Алпатов — величайший наш историк искусства, написал одну удивительную статью. Я знаю, что эта статья выходила, по-моему, в каком-то сборнике. Он сделал интересное исследование, проследив мотивы драпировок. В античности, в Византийском искусстве и в Древнерусском искусстве. Я лично видела эту статью, где он показывал эволюцию драпировок. И правильно пишут, что есть нечто эллинистическое, но это может быть не совсем правильное, неоплатоническое. В этой иконе, в воззрениях Рублёва, хотя, я не знаю, знал он это слово или не знал, был он в курсе об учении неоплатоников или нет, видел он эти античные драпировки? Наверное, нет. Думаю, что это драпировки, которые он усвоил из Византийского текста и прописей. Но сами по себе их драпировки и то, как лежат хитоны — всё это, я бы сказала, уж извините, за витиеватость выражения, кантиленная музыка линий. То есть бесконечно продолжающаяся, как бы нескончаемая. Поэтому мы можем углубляться в религиозное содержание иконы, но я должна ещё сказать, что с точки зрения, если можно только оторвать, просто так посмотреть на это, как на картину, то она представляет из себя гениальнейшее произведение изобразительного искусства. По своим изобразительно-художественным качествам. По своей невероятной одарённости, действительно, нечто единственное. Взять понятие, и это понятие превратить в образ. Этот образ сделать до такой степени нежным, до такой степени трепетным, до такой степени очищенным, почти звуковым или, наоборот, не звуковым и выразить в нём молчание исихазма. Ещё я бы хотела обратить внимание на одну чисто изобразительную деталь невероятной художественной искушённости самого художника. Головы у всех ангелов склонены, а каблуки их ровненькие. Они вертикальные, у них головки такие склонённые, а каблучки прямостоящие. Они совершенно другие по ритму.