Лекции по искусству. Книга 4

А они ведь очень интересно одевались. Во-первых, они первые изобрели корсет — и мужской, и женский. Во-вторых, они первыми ввели чулки. До испанской моды носили такие лосины — кожаные или суконные. Значит, испанцы сначала ввели корсет, а к нему крепились такие машинки с чулками. Потом они ввели отдельно одевающиеся штаны, короткие камзолы и очень короткие плащи. Итальянский плащ длинный, а испанский короткий, до локтя. А камзол обязательно должен был быть застегнут глухо до подбородка: и у мужчин, и у женщин. И получалось, что они не могли согнуть спины. Корсет, воротник — ни согнуться, ни разогнуться. Они могли только стоять. Но и это еще не все. И мужчины, и женщины носили на голове очень маленькие шапочки с пером. И им приходилось балансировать головой, чтобы эти шапочки у них не упали. Таким образом, они были совершенно заточены в свой костюм. А в 17 веке к этому прибавилась еще одна деталь — платье на вертюгадене. Это такой большой абажур, в котором они не могли ни сесть, ни пройти и ходили боком. То есть это был в европейской истории такой первый, ярко выраженный ритуально-социальный костюм, который подчеркивал как бы надменность, такую отстраненность, высокомерие и одиночество. Они могли вам поклониться? Когда, кто-нибудь показывает, что испанцы вот так друг другу делали шляпой — смейтесь очень сильно. Они были очень несвободны. Другое дело, что представлял собой юг Испании, где очень сильны были арабские влияния, и где складывалась совсем другая обстановка и традиция — традиция Махи. Драматургия плаща и шпаги. Когда у них перестук каблуков был — это тоже самое, что азбука морзе. И веер в руках. Это был внутренний язык. Они могли разговаривать о чем угодно, и, вдруг, в какой-то момент, кто-то из собеседников, что-то делает каблуками и это означает уже совсем другое. То есть сложился двойной язык. Эзопов язык. Сценический язык движений и жеста.

Но вернемся к картине. А вот и те, кто были властителями судьбы художника — подлинными реальными властителями его судьбы: гофмаршал двора, что означает «сверхмаршал», король Филипп IV и королева — они в его картине не более, чем тени зазеркалья. Он был волшебником. Он был великим маэстро. Когда Веласкес брал в руки кисть, то правда вставала на свои места и исчезала прямая зависимость от короля, королевы, гофмаршалов и многих других. И наступал час истины. Тогда на переднем плане оказывались те, кого он любил, а те, кто его притеснял, оказывались лишь тенями в зазеркалье — кляксами, размазанными в солнечном свете.

Кем был Филипп IV? Мне очень трудно исчерпывающе ответить на этот вопрос. Потому что та литература, которую я читаю о Филиппе, свидетельствует о том, что это был человек, принадлежавший к династии Габсбургов, властитель полумира. Он владел Испанией, испанскими колониями в Европе и в Южной Америке, то есть был человеком, который чувствовал неограниченность своей власти. Во-вторых, начиная с 16 века, в Испании сложилась очень жесткая система отношений и очень сложная система ритуалов, которых все должны были придерживаться. Такого ритуального двора, как испанский, европейский двор не знал никогда. Русский двор знал самодурство, но ритуала в России не было. Россия не переносит ритуалы и придерживаться этого не может, он ей надоедает через месяц. А вот в Испании ритуально было все: движение, одежда, система отношений.

Филипп IV

Филипп IV был ритуальным испанским королем. Власть при нем принадлежала временщику. И звали этого временщика Оливарес. Он был таким государственным фаворитом — вещь при абсолютных монархах известная. Во Франции, допустим, это были фаворитки, а в Испании при Филиппе IV был Оливарес. Этот человек ничем не проявил себя, как государственный деятель. Он возглавлял эту Империю и был, по всей вероятности, человеком в достаточной степени слабым.

Граф-герцог Оливарес

Что касается его личных качеств, то он не был ни жестоким, ни злым и, с точки зрения бытовой, не был таким сумасшедшим как Филипп II. Думал, что он живописец, учился у Веласкеса живописи, считая себя художником и, вместе с тем, бесконечно унижал своего учителя. Я не случайно сравниваю отношение Николая I к Пушкину и Филиппа IV к Веласкесу. Оба государя очень хорошо понимали, с кем они имеют дело. Они оба очень хорошо понимали гениальность этих людей, по-своему бесконечно восхищались и одновременно унижали. Филипп IV славился своими донжуанскими похождениями, Веласкес же был человеком не то, что преданным своей семье — об этом ничего не известно — он, как бы человек, не имевший ни женщин, ни биографии. У него есть изумительный портрет его дочери. Очень красивый. Он был человеком, растворенным в семье, а Филипп IV заставлял его держать фонарь и идти с ним вместе на ночные свидания. Ну, в достаточной степени, такая невзрачная все-таки история.