Лекции по русской литературе

На этой же конференции в Лос-Анджелесе сформировалась группа как бы молодых [писателей]. Что тоже естественно и нормально. Я все эти скандалы приветствую, это очень хорошо. Это отражает нормальную литературную жизнь. Образовалась группа молодых [писателей], которые начали выступать уже в эмиграции, – в Советском Союзе они еще не начинали даже писать. Ну, молодыми их можно назвать с довольно большой натяжкой, это уже сильно за тридцатку люди. Но сейчас век инфантилизма… да и, как сказал товарищ Кириленко, в Советском Союзе семьдесят лет – это средний возраст. (Смех.) А уж тридцать пять для писателя – это просто подростки. Так вот, эта группа молодых выдвинула странное требование славы. В основном они нападали на нас, стариков, – тех, кто были известными писателями в Советском Союзе. Говорили: эти сволочи такие хитрые – примерно так, – что и там у них было всё, была слава, только о них писали газеты, и сюда они приезжают – у них и договоры с издательствами, о них пишут, и так далее, и тому подобное. Как будто можно этими словами что-то изменить! Если ты ищешь славы – пожалуйста, натяни канат между двумя небоскребами и прогуляйся по этому канату. Нельзя требовать славы! Слава вообще какая-то странная курица, которую никак не поймаешь, она только сама к тебе [может подойти], это всё случайности. Нельзя ее требовать, нельзя за ней охотиться. Там даже среди них был такой: [самые большие хитрецы] те, кто с писательскими книжечками приехал сюда. Ну, большинство приехали уже исключенными, то есть без писательских книжечек… Но в этой критике забывается колоссальный период нашей жизни – шестидесятые годы, когда мы работали внутри советской литературы, и мы не собирались ее разрушать! Мы не собирались ее покидать! Мы надеялись на изменения! Это было время совсем другое!

[Есть] один молодой писатель, Сергей Юрьенен, он живет в Париже. Я недавно с удивлением натолкнулся на его статью в «Новом русском…», нет – в «Русской мысли». Он был еще мальчиком в шестидесятые годы, когда происходила так называемая «оттепель», и он говорит: «У меня было постоянное ощущение нарастающего праздника». Вот это удивительно. И я вспомнил сам свое ощущение. Шестидесятые годы, несмотря на все периоды партийного сильного зажима (которые появлялись, потом исчезали, уходили), все-таки прошли в этой атмосфере нарастающего праздника. Мы всегда надеялись, нам казалось, что мы их преодолеваем. Что нас гораздо больше, что мы сильнее, что мы несем новое и уже ничто не может остановить это новое – как «Солидарности» казалось до марша[75] <нрзб>. Так и нам казалось до двадцать первого августа шестьдесят восьмого года, когда [танки] въехали в Чехословакию. И совершили очень хорошую цензурную операцию с литературой.

С другой стороны, в эмигрантской литературной жизни, кроме уничижения авторитета, существует еще раздача титулов. Помню, я был на концерте одного очень хорошего поэта в Париже. И когда объявили: «У нас большой, огромный сегодня праздник: к нам приехал крупнейший из ныне живущих русских поэтов». И этот человек, которого я знаю много-много лет, без всякой иронии, как будто так и полагается, как будто это просто «ваше превосходительство», выходит и сидит весь вечер, спокойненько это выслушивает, ни разу даже не пошутив на эту тему. Мне кажется, что это немножко… не вполне достойно.

Также подспудно, не выходя наружу, идет довольно постыдная борьба за корону русской прозы. Каждый, кто пишет, считает себя самым лучшим, и это его право, правда? Но не надо навязывать этого другим. Настоящий творческий мегаломан просто себя считает самым лучшим, самым гениальным – и всё. (Смех.) (Возглас из зала: Это право художника!) Правильно, ты можешь иметь свое скромненькое самолюбование, которое не выносишь на поверхность. Но когда какими-то странными путями ты даешь понять, что именно ты первый, а не Ваня, не Петя, не кто-то другой – это уже начинается самое печальное. Мы все время – вот беда русской интеллигенции! – забываем о традициях Новгорода, о традициях вече. И мы все время помним о традициях Золотой Орды.