Лекции по русской литературе

Он в цирк ходил на Старой площади
И там во фракцию вступил.
Ему б чего-нибудь попроще бы,
А он во фракцию вступил.

Так что говорят в основном о тех, кто уехал, о том, что происходит здесь, потому что существует ощущение колоссальной потерянности – советская культура сейчас переживает кризис, отчаяние совершенное. Но как представляется всё это изнутри? Конечно, не в очень-то реальном свете. Все приобретает [некий] ореол – из-за этой отдаленности, из-за полного отсутствия коммуникаций. Ну, скажем, если кто-нибудь из советской интеллигенции слышит сообщение по «Голосу Америки»: «Недавно в нью-йоркском издательстве “Серебряный век” вышел новый сборник Василия Аксенова». Как это все красиво звучит! – когда ты сидишь в Москве, у тебя ничего не издается, денег у тебя нет, друзья все злые и печальные – и вдруг: в издательстве «Серебряный век», в Нью-Йорке, выходит сборник Василия Аксенова, понимаете. И никто не знает, что издательство «Серебряный век» – это просто портфель милейшего Гриши Поляка, и за пределами этого портфеля больше ничего нет! (Смех.)

Я бы сказал, что наша эмиграция, то, что называют «третья волна», – в какой-то степени литературная эмиграция, правда? Если сравнивать русскую эмиграцию, скажем, с эмиграцией другого великого народа – Китая, то мы не дали столько поваров замечательных, но зато мы дали больше нобелевских лауреатов. И книг вообще, совершенно верно.

Если, скажем, на душу населения перевести число писателей, статистику привести, то получатся неслыханные совершенно цифры. Я пытался сосчитать, сколько писателей в третьей волне существует. И насчитал более ста более-менее известных писателей. Если это переводить – всего уехало двести пятьдесят тысяч, – то это колоссальное количество писателей!

Здесь присутствует американский исследователь один (я вас имею в виду), и она как раз собирает данные о самиздате, тамиздате. И мы как-то сидели вместе и разбирали эти списки. Я был потрясен, узнав, что только в первой редакции этого сборника уже полторы тысячи, кажется, имен. Полторы тысячи имен! И еще, видимо, дополнится – наверное, еще тысячей имен.

То есть мы видим, что это исход культуры, какой-то части культуры. Мне вспоминаются стихи Бориса Слуцкого, написанные в конце пятидесятых годов. Точно не помню их, но, кажется, звучат так:

Когда русская проза пошла в лагеря:
в лесорубы,
а кто половчей – в лекаря…

Сейчас можно сказать, что русская проза пошла в эмиграцию. Частично, разумеется, частично – я буду об этом говорить дальше. Конечно, лучше в эмиграцию, чем в лагеря, правда? Это лучшее направление. Вашингтон лучше, чем Магадан (смех).

Вспоминаю, как в семьдесят шестом году я встретил в Париже Сашу Галича. Мы ходили, блуждали по Распаю, и он говорит: «Ты знаешь, я недавно наткнулся на одну фразу Владимира Ильича Ленина».

(К сожалению, нет микрофона, вы знаете, у меня очень низкий голос, я…

– Можно и так сделать, вы знаете что. Задние ряды – если хотите, мы сядем полукругом. Если не слышно. Возьмите свои стулья сюда. Это не то…

Это не действует, это идет на запись.

– Это действует, это в Советском Союзе будут слышать гораздо лучше (смех). Я очень прошу, возьмите стулья, и вот здесь очень много места.

Я постараюсь форсировать, но у меня очень низкий голос, это просто действительно…

– Да, когда дело дойдет до чтения, тогда мы уже переставим. Кроме того, есть диван).

Да, да.

(Так вот, Галич сказал: «Знаешь, я недавно наткнулся на фразу Владимира Ильича Ленина») – он, оказывается, читал Владимира Ильича. Я, честно признаюсь, даже сдавая экзамены по марксизму в течение всего своего обучения, не прочел ни одну работу Владимира Ильича Ленина. А читал только конспекты – друг другу передавали. Он сказал, что у него такая фраза есть: «А предателей родины будем наказывать самой страшной карой – высылкой за пределы Советской России».

«И я, – Саша сказал тогда, – сначала посмеялся, а потом так подумал-подумал. Видимо, старичок все-таки… что-то понимал в этом деле. Может быть, потому что сам довольно долго сидел в Цюрихе…»