Лемносский дневник офицера Терского казачьего войска 1920–1921 гг.

6-го ноября. Рассвет. Действительно, феерическая картина. Восход солнца, бесконечные минареты и Айя София[243]. Даже отсюда сразу вы узнаете, инстинктивно угадываете, что это, именно это – Айя София.

Полон Босфор, Золотой Рог[244] кораблями военными и коммерческими. Жизнь кипит. Турки на своих изящных лодочках подвозят продукты. Красные фески, чужой говор. Но картина довольно неприятная: кушать хочется зверски, а тут чего, чего только нет. Что угодно для души[245].

Но что за волнение? Врангель! Врангель приедет! И все зашевелилось, забегало и стали даже подтягиваться. Приедет сам Врангель! Приедет тот, на ком сосредоточены сейчас все надежды, все упования. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Приедет Врангель, он все разберет, все скажет и обязательно только хорошее. Ибо Врангель ничего плохого не скажет, не может сказать. Вера во Врангеля у всех и вся бесконечная и беспредельная. Врангель с нами; значит, все образуется, все будет хорошо.

Часов с 7-ми утра публика стала занимать позиции. Удалось и мне протиснуться к борту у носовой части. Часов в 10 утра подошел катер с Врангелем. Громовое и бесконечное «ура» встретило его. Поднялся он на корабль. Что-то с кем-то говорил и минут через десять спустился обратно на катер. «Ура, ура, ура», без конца «ура», и с нашего корабля, и со всех русских судов, переполненных войсками.

6-го ноября 139[246] тысяч человек, сидевших на судах в Босфоре, кричали «ура», восторженное «ура» своему Главнокомандующему. Врангель сидел на корме катера и отдавал честь. Недалеко от него с биноклем в руках стоял ген. Кутепов.

Тотчас же после отъезда Врангеля пошли разговоры [о том], что он говорил и, вообще, [о] его деятельности во время эвакуации. Говорили про него массу[247], много противоречивого, но ничего, абсолютно ничего плохого. Говорили, что он до последнего оставался в Крыму. После эвакуации Севастополя, прошедшей отлично, лично отправился в Керчь и там руководил эвакуацией. Затем проехал в Феодосию; лично сходил на берег, чтобы убедиться, нет ли брошенных на произвол судьбы, и только после этого на крейсере «Генерал Корнилов»[248] отправился в Константинополь. Говорили, что [он] остался крайне недоволен порядком эвакуации Феодосии, говорили, что обругал Фостикова, кого-то стыдил, ругал. Одним словом, справедливость торжествовала. Много говорили и долго о Врангеле, но абсолютно никто не помянул его недобрым словом.

Это единственный, кажется, в истории случай, когда войска, разбитые, принужденные сдать свои последние позиции и уйти неведомо куда, голодные и раздетые, ни в чем, абсолютно ни в чем не винят своего Главнокомандующего, а с восторгом, с беспредельной доверчивостью и любовью приветствуют его и, в сознании величия возложенного на них подвига, спокойно смотрят в глаза будущему. Невольно эта картина напоминает ту картину, о которой приходилось читать в римской истории: «Caesar! Morituri te salutant»[249].

Так или иначе, но известно, что Кубанцы и Терцы едут на Лемнос, Донцы – в Чаталджу[250], а 1-я армия – в Галлиполи[251].

Мы уходим из Конст[антинопо]ля сегодня. Действительно, часов около 6–7 вечера[252] 6-го ноября «Владимир» снялся с якоря и направился на Лемнос[253]. 8-го вечером бросили якорь в Лемносской бухте. С утра 9-го начали выгружать.

Мы слезли к вечеру. Скалы, скалы и скалы, ни деревца, ни травки, ничего абсолютно. Дали нам турецкие палатки «Марабу»[254], и мы разместились. Поместились мы так: я, Кавтарадзе, Портянко, Середенко, Роменский, Буланов, Лобов, Борисов и Попандопуло.

Жрать нечего, голод отчаянный, кушать ничего не дают. 10–11-е [ноября] – это сплошное голодание, холод, отчаянный ветер норд-ост[255]. Палатки разносит. Настроение духа самое отчаянное. Наш паек: 1/2 маленькой банки консервов (150 гр.) и две галеты в 75 гр. весом обе. После почти месяца голодания и при таком холоде – это ужас. Вши заедают, а раздеться, перемениться нечем, укрыться – тоже, подстелить нечего[256].

Такое наше существование продолжалось до 15 ноября, когда вечером удалось украсть 1/2 пуда муки. Сейчас же наварили галушек и наелись до отвала.

У нас что-то появились больные. Портянко, Роменский, Кавтарадзе лежат с высокой температурой! Нет абсолютно соли, что действует еще отчаяннее. Буланов загнал шинель, и мы имеем возможность покупать соль[257].

15-го[258] распространился слух, что завтра мы уезжаем с Лемноса в Чаталджу на присоединение к Терцам. Вот было бы хорошо! Действительно, 16-го утром была объявлена Терцам погрузка, и в 3 часа дня мы отправились на барже к транспорту «Моряк»[259].

О, ужас, что за транспорт! Сплошное отчаяние. Трюм один, без света, лестница отвесная, грязь, гадость, подмести и убрать нечем. Нечего делать, слез. Стоят два автомобиля. При них мальчишка. Говорит, что Терец. «Откуда? – Пришибской станицы[260], фамилия – Крылов». И, помолчав, добавляет: «Известен более под фамилией деда, Цилинского». «Ксении Романовны родственник? – Племянник. А Вы не Остапенко будете? – Я сам».