Ленин и Парвус. Вся правда о «пломбированном вагоне» и «немецком золоте»

Контраст и в части реакции Ленина и Чернова на приветственные речи в их адрес, и в части воздействия их ответных речей на одного и того же слушателя, и в части сути выступлений Ленина и Чернова — налицо!

Разными оказались и дальнейшие судьбы лидера большевиков и лидера эсеров. Ленин повёл Россию к Октябрю и с 25 октября (7 ноября) 1917 года встал во главе новой России.

Чернов же…

О нём хорошо написал Троцкий:

«Вся дальнейшая деятельность Чернова в революции развернулась по камертону его первой речи. После нескольких попыток противопоставить себя слева Керенскому и Церетели Чернов, притиснутый со всех сторон, сдался без боя, очистился от своего эмигрантского циммервальдизма, вошёл в контактную комиссию (по взаимодействию Петросовета с Временным правительством. — С.К.), а позже и в коалиционное правительство. Всё, что он делал, было невпопад…»

И это при том, что одно время Чернов был ох как популярен! Скажем, Павел Милюков описал в своих воспоминаниях весьма колоритную сцену, относящуюся к бурным дням начала июля 1917 года:

«…от дома Кшесинской и из других мест военные отряды и народные толпы днём и ночью в течение этих трёх дней 3–5 июля шли к Таврическому дворцу, где заседал Совет (эсеро-меньшевистский ЦИК. — С.К.) Иногда толпа требовала выхода министров наружу. Церетели хотели арестовать, но не нашли. Чернова застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступлённо кричал ему, поднося кулак к носу: "Принимай, сукин сын, власть, коли дают"…»…

(Милюков П.Н. Воспоминания.

М.: Современник, 1990., т. 2, стр. 334.)

Прямо не Петроград 1917 года, а Запорожская Сечь времён Тараса Бульбы… Но Чернову далеко было до Тараса, не говоря уже о Ленине. Чернов по силе страсти недотягивал даже до Андрия, хотя, как и гоголевский Андрий, тоже предал народ. 5(18) января 1918 года Виктор Чернов был избран председателем однодневного Учредительного собрания, затем — после его роспуска, организовывал контрреволюцию, в 1920 году эмигрировал, выступал как активный враг Советской власти, был причастен к организации мятежей в Кронштадте и на Тамбовщине… Оставив напыщенные мемуары, умер он в 1952 году в США.

ВОЗВРАЩАЯСЬ же в первую бурную — вновь «русскую» — ночь Ленина, сообщу, что из дворца Кшесинской он с Крупской, сёстрами Анной и Марией, зятем Марком Елизаровым и друзьями добрался до квартиры Елизаровых в доме № 48/9 на улице Широкой. Мария Ильинична жила здесь же, с сестрой.

Ульяновым выделили отдельную комнату, и в своих воспоминаниях Надежда Константиновна написала:

«Мы почти не говорили с Ильичом в ту ночь — не было ведь слов, чтобы выразить пережитое, но и без слов было всё понятно. Когда мы остались одни, Ильич обвёл комнату глазами, это была типичная комната петербургской квартиры, почувствовалась реальность того факта, что мы уже в Питере, что все эти Парижи, Женевы, Берны, Цюрихи — всё это действительно прошлое…»

Психологическая достоверность написанного — вне сомнений. Ведь вся та заграничная жизнь, которой подло пеняет Ульяновым редакция путинско-медведевского журнала «Родина», была не «размеренной жизнью европейского буржуа», как в том уверяют редакционные бесстыдники, а временем напряжённой работы и борьбы — если иметь в виду высокое жизненное наполнение человеческого бытия. Но в повседневно-житейском отношении это была жизнь в дешёвых квартирках, со скрупулёзно высчитываемым бюджетом, без возможности лишний раз не отказать себе в расходах даже на скромные развлечения. Ульяновы находились ведь за границей не в туристическом вояже и не в поисках пикантных похождений на манер русской знати.

Плюс — постоянное психологическое давление того факта, что впереди — неизвестно на сколько ещё лет — всё эта же опостылевшая эмиграция. Здесь же, в Петрограде, всё было устремлено в будущее — тоже неизвестное, но деятельное, своё, русское будущее!

А далее Надежда Константиновна прибавила: «Перекинулись парой слов по этому поводу. Потом Ильич спросил ещё, как устроились другие товарищи. Рассказала, что знала…»

Наутро его ожидали неотложные дела — надо было ехать на совещание большевиков — членов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, а перед этим — посовещаться с руководителями партии на квартире у В.Д. Бонч-Бруевича. Но с раннего утра Владимир Ильич поехал с родными и близкими на Волково кладбище — к давней могиле сестры Ольги и свежей могиле матери, скончавшейся 12 июля 1916 года на руках у дочери Анны.

Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, и хоронивший Марию Александровну, и бывший в то утро рядом с Ильичом, оставил нам запись об этом:

«Всегда сдержанный, всегда владевший собой, всегда серьёзный и задумчивый, Владимир Ильич не проявлял никогда, особенно при посторонних, интимности и задушевности своих чувств. Но мы все знали, как нежно и чутко относился он к своей матери, и, зная это, чувствовали, что тропинка на Волковом кладбище, туда, к этому маленькому холмику, была одной из тяжёлых дорог Владимира Ильича».