Ленин: Пантократор солнечных пылинок

В целом финские старушки не были основным источником, из которого черпал мудрость Ленин; обычно несколько чаще он цитировал Гегеля, в частности, тезис о том, что истина всегда конкретна; в данном случае существенно, какого именно человека с ружьем можно было встретить в начале 1918 года на Карельском перешейке. К глубокому сожалению, все шло к тому, что человек этот окажется в германской полевой форме – и заломит за не принадлежащее ему полено столько, что старушке вряд ли хватит на билет на поезд. Несмотря на обещания – и усилия – большевиков, России не удавалось выйти из империалистической войны «без аннексий и контрибуций»; и именно за дни, проведенные в прогулках вокруг «Халила», где у него выдалось несколько часов на размышления без смольненской суеты, Ленин пришел к шокирующему выводу, что надежды на скорую революцию в Германии политически вредны и мир надо заключать прямо сейчас, пусть даже с аннексиями.

Есть основания полагать, что Брестский мир закрепился в массовом сознании как «самый драматичный эпизод ленинской биографии» прежде всего за счет вошедшего в позднесоветскую интеллигентскую поп-культуру драматургического произведения М. Шатрова – которое сначала было экранизировано (фильм «Поименное голосование» из цикла «Штрихи к портрету Ленина»), а затем поставлено в театре Вахтангова. Прячущий за ехидством титаническую внутреннюю борьбу Ленин в исполнении конгениального Михаила Ульянова, несомненно, переживал величайшую моральную катастрофу (казавшуюся еще более жуткой из-за мелкотравчатости его политических партнеров: тонкогубого позера Троцкого – В. Ланового и недостаточно компетентного в качестве руководителя Бухарина – за которого мельтешит А. Филиппенко). Шатров рассказывает историю про мучительный выбор Ленина между плохим и очень плохим решением: потерять треть России и репутацию – или сохранить революцию. Шатровский Ленин только делает вид, что знает решение: он колеблется, и эти колебания разрушают его изнутри; он такой же человек, как все, – но наделенный уникальной силой, позволяющей ему сохранять невозмутимость там, где все вокруг визжат от нутряного ужаса.

В целом смысл – и урок – ситуации транслирован точно: большинство товарищей Ленина были недостаточно реалистами – либо пали жертвой «революционной фразы», как Бухарин, либо изворотливости, как Троцкий со своей эффектной, отчеканенной, по Шатрову, сразу для того, чтобы войти в историю, но в практическом плане бессмысленной формулой: «Ни мира, ни войны»; и только Ленин – которому, разумеется, так же обидно отдавать территории, бросать Советы на Украине и в Прибалтике, оставлять перспективных в плане революции поляков на произвол судьбы и предавать революцию в Германии – долдонит, что надо подписывать капитуляцию сегодня, на любых условиях – потому что завтра будет еще хуже. Его диалектический анализ оказывается точнее, чем чей-либо еще; он гениальный аналитик – а «левые коммунисты» – интеллигенты – пустомели и пустолайки, которые скрывают за своей нервической активностью боязнь принять ответственность.

Несмотря на то, что в пьесе нет ничего, кроме разговоров, произведение держит интеллигентную публику в напряжении – достаточном, чтобы а) позволить убедить себя в необходимости усвоить горький урок: мягкотелость гибельна, хвост надо резать сразу, а не по частям; б) воспринимать шатровскую интерпретацию событий как стопроцентно достоверную – и поверить хотя бы и в то, что в принятии решений по этому вопросу участвовала И. Ф. Арманд – которая, как и многое другое, интегрирована в список действующих лиц для пущего драматизма: видимо, чтобы подчеркнуть внутреннюю раздвоенность Ленина, усугубить тлеющий в нем конфликт долга и страсти, чести и прагматизма, морали и целесообразности; между прочим, Инесса Федоровна действительно в какой-то момент оказывалась в поле зрения Ленина – приехав из Москвы в Петроград на ноябрьский съезд крестьянских депутатов.

Есть меж тем и другой источник сведений об обстановке, в которой обсуждался мир. 6 марта в Таврическом дворце открылся «экстренный» (еще бы, немцы вот-вот Петроград возьмут) блицсъезд РСДРП, наполовину посвященный ратификации заключенного три дня назад в Бресте мира; теоретически съезд победителей, на практике он проходил в условиях конспирации, за закрытыми дверями Таврического, втайне от союзников и немецких шпионов. Опубликованные лишь в 1923 году стенограммы включают в себя дискуссии – да, небезынтересные, однако и близко не похожие по накалу на те, что были, к примеру, на II съезде или Женевской конференции Заграничной лиги. Шатров, к своей чести, выжал из этих протоколов всё, что можно. Но сами документы свидетельствуют о том, что он намеренно «передраматизировал» ленинские муки выбора – и гиперболизировал значение этого эпизода для отечественной истории в целом.