Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Не такая уж удивительная, однако. В конце концов, при всем своем прекрасном знании рабочей среды и при заявлениях «мы, рабочие» Ленин внутренне едва ли мог отождествлять себя с «ними»; косвенно это проявляется в его персональном скепсисе относительно «особой» рабочей культуры, Пролеткульта. Да, с конца 1880-х индустриальный пролетариат представлялся ему классом, наиболее чутким к актуальности революции – и эффективным в качестве ее инструмента. Но в 1921-м «брак» Ленина с рабочими – и так постоянно омрачаемый, мягко говоря, размолвками – был скорее видимостью. Похоже, Ленин уже экстрагировал из этого класса все, что к тому времени можно было. В сущности, ему было не так уж принципиально, какой класс «вытащить в социализм»; в конце концов, при социализме никаких классов не будет, и если главным орудием транспортировки послужит пролетариат, то ему все равно когда-то придется избавиться от классовых признаков.

Рабочие понимали, что вместо обещанной Лениным диктатуры пролетариата они получили диктатуру над пролетариатом и государственный капитализм эксплуатирует их так же жестоко, как при старом режиме частный, а те полуфиктивные привилегии, которыми он за это расплачивается (доступ к образованию, бесплатные коммунальные и прочие услуги), обходятся им слишком дорого.

Так же и Ленин осознает, что управление национализированными фабриками «в интересах рабочих» скорее дискредитирует власть, которая далеко не всегда в состоянии обеспечить рабочих заказами, сырьем и калориями; что ресурс прочности промышленного пролетариата ограничен – прочности в том числе и моральной: по Европе понятно, что буржуазия быстро коррумпирует рабочий класс. В России же фабрично-заводские рабочие – недокормленные, малопроизводительные, и так уже отдавшие лучшие силы партии, Советам, армии и администрации; превратившиеся, по сути, из надежного инструмента в обузу, иждивенцев, нахлебников, – в состоянии делегировать в авангард, партию, не так уж много людей – да и те имеют тенденцию растворяться в интеллигентской (меньшевистской) среде или бюрократии. Однако главная их проблема в том, что они не готовы долго терпеть лишения и, сбитые с толку буквальным пониманием идеи «диктатуры пролетариата», слишком много начинают требовать; кронштадтские события показали Ленину, до какой степени опасным может оказаться городской пролетариат для большевиков; надо полагать, помнил Ленин и события 1918 года на Путиловском заводе – когда рабочие требовали изгнать большевиков из Советов чуть ли не единогласно.

В результате одним из аспектов новой ленинской политики 1921 года становится потеря рабочими привилегий забирать у крестьян все что вздумается именем пролетарской революции; теперь им придется платить; это должно, среди прочего, отрезвить их и научить больше рассчитывать на партию – которая, уж наверное, лучше справится с защитой их интересов. Разумеется, Ленин не собирался отменять формальную диктатуру пролетариата; благосостояние крестьянства должно, каскадом, пролиться и на промышленный пролетариат, пусть даже в первое время продукты будут обходиться горожанам дороговато.

Ленин был внуком крепостного крестьянина – хотя бы и переселившегося в город. В культурном смысле ему близки «крестьянские» Толстой и Тургенев. Его детство – по крайней мере летние сезоны – было детством помещичьего внука и племянника. Затем он сам некоторое время помещичествовал – хотя и быстро избавился от этого «токсичного актива», оставшись, однако, «в поле» в статусе наблюдателя. Ленин много, очень много времени провел в деревне; помимо Кокушкина, Алакаевки и Шушенского – в Горках, Мальце-Бродове, Костине, Корзинкине, Завидове, других деревнях вокруг Москвы, не говоря уже о швейцарских и французских сельских местностях. Не стоит преуменьшать той пусть не «мистической», но все же связи с землей, которую, судя по тому, как часто его «выносит» за город, он, как и все люди с крестьянскими, теллурическими корнями, в самом деле чувствовал – и набирался от нее силы.

Сила эта и теперь переливалась в него; ситуация в том виде, в котором Ленин мог наблюдать ее из своего костинского эрмитажа, оставалась катастрофической – но в ней чувствовалась динамика. Несколько крупных регионов по-прежнему представляют собой Помпеи после извержения, но разрешенная торговля уже набирает обороты, и есть шанс, что невидимая рука рынка успеет доставить продовольствие тем, кто выжил. Рабочие разочарованы в большевиках, обманувших их, – но мантры о диктатуре пролетариата в целом все еще действуют. Россию пригласили на Генуэзскую конференцию – и у нее появился шанс поменять статус страны-изгоя на роль полноценного торгового партнера Запада.