Ленин: Пантократор солнечных пылинок

С 16 декабря медицинские признаки грядущей катастрофы нарастают, а больничный режим ужесточается: снова кратковременные параличи, бессонницы и тошнота, падения на ходу, снижение работоспособности; публичные выступления как метод коммуникации для него, по сути, недоступны. Врачи и политбюро, необязательно именно в этой последовательности, запрещают передавать Ленину политическую информацию, новости; к родственникам это тоже относится. Видимо, особенно жестоким ударом было прекращение переписки; ему разрешается лишь диктовать или пробовать писать самому – но четко сказано: ответа он ждать не должен. Для того, у кого в почте сосредоточена вся жизнь, закрытие доступа к ящику «Входящие» – род сенсорной депривации, которая нервирует пациента и вызывает у него ощущение злонамеренной изоляции. В письме, которое он успевает отправить Каменеву, Рыкову и Цюрупе, ВИ сообщает, что вынужден взять отпуск – не соглашаясь, впрочем, ставить четкий срок в три месяца; вдруг раньше? До выздоровления. Физическая невозможность выступить с длинной программной речью на X Всероссийском съезде Советов – который затем должен перейти в I Всесоюзный – так его расстраивает, что он, «несмотря на свою исключительную выдержку, не мог сдержать горьких рыданий». Это не первое упоминание об абсолютно не соответствующих его образу физиологических реакциях на боль и физиологическую беспомощность; еще в октябре врачи упоминают, в связи с остро разболевшимся у него зубом и приступом «нервов», что «временами появляется желание плакать, слезы готовы брызнуть из глаз, но Владимиру Ильичу все же удается это подавить, не плакал ни разу»; впоследствии эти реакции усугубятся – и сделаются, как это ни ужасно звучит, рутинными.

Ограничения на работу с информацией распространяются всё шире и шире. Ленин – в его-то состоянии – не может перечить профессорам, которым платят большие деньги за его лечение, но его сотрудничество и лояльность омрачаются ощущением, что врачи – знающие, над какой конкретно политической проблемой он размышляет в данный момент – выполняют некие политические, исходящие от их подлинных хозяев установки. Запросы выдать ему те или иные документы намеренно и осознанно саботируются (по приказу Сталина?). Ленин, однако, умудряется кое-как выбить себе время для диктовки и продолжает работу над тем, что еще не названо «Завещанием», но все больше напоминает его по сути.

Вечнозеленый шлягер собрания сочинений Ленина – «Письмо к съезду» с «личными характеристиками» шести важных партийцев, пародийно напоминающее письмо из «Ревизора»: «городничий глуп как сивый мерин», – официально датировано концом декабря 1922 года. В нем прямо не называется имя преемника, но «объективно» рассматриваются несколько вариантов и, по сути, подразумевается, что, выбирая из нескольких неидеальных претендентов – прежде всего из Сталина и Троцкого, – Ленин за неимением лучшего сделал бы ставку на Троцкого. Бумага была продиктована как секретная, но Фотиева и Володичева якобы рассказали о ней Сталину, предав, таким образом, ВИ. Теоретически – комбинация очень в духе ВИ – он мог как раз рассчитывать на то, что подозреваемая им в двойной игре Фотиева покажет письмо Сталину – чтобы тот понял, чем ему грозит попытка низложить Ленина, и попридержал лошадей.

Вопрос о том, как трактовать больничный режим, навязанный Ленину между декабрем и мартом 1923-го, остается открытым – и обычно решается в диапазоне от «угасал под опекой родных, врачей и видных членов партии, которые делали всё, что должны были и могли, но с природой не смогли справиться» – до «был де-факто низложен, подвергнут домашнему аресту – лицами, имевшими на то мотивы и способы, и впоследствии медленно убит врачами»; мало кто отмахивается от последней – насыщенной драматизмом – версии как от галиматьи: ведь она восходит к мемуарам Троцкого, который, уж конечно, знал, что там происходило, не понаслышке – да и сам в конце концов оказался в подобной ситуации с самыми печальными для себя последствиями.