Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Печальный гудок траурного поезда, доставившего тело Ленина в Москву, гармонирует с той «минорной нотой», на которой завершилась, предполагается, его политическая биография: ведь ему не удалось обеспечить преемственность власти, уберечь партию от раскола и создать условия для ее исчезновения в тот момент, когда она вместе с диктатурой рабочих и крестьян станет обществу ненужной. Если это так – остается лишь задать ряд вопросов риторического характера. До какой степени Ленин «сам виноват» в этом? Правда ли, что все дело в его «политической жадности», помешавшей ему вступить в плотный альянс и разделить власть с адекватным и умным Троцким, отодвинув склонного к криминальной деятельности Сталина, чтобы продолжать революционные преобразования, по возможности делая процесс модернизации страны более гуманным и менее болезненным? И не есть ли заведомый самообман полагать, что Ленин, Троцкий и какие-то еще обладатели экстраординарных интеллектов и воль могли править страной по своему разумению, придавая этой мягкой глине любую форму? Не Ленин и не Троцкий начали революцию – и не им суждено было распорядиться ее плодами.

Близкий к сенсорной слепоте, полупарализованный, извергнутый из Кремля, однако время от времени собирающий свою личность до состояния «разумом зряч», Ленин с его классическим образованием наверняка ощущал «софокловский» трагизм своей ситуации и не мог не обратить внимания на сходство своего последнего местопребывания со священной рощей Евменид в Колоне. «Роща лавров и маслин, здесь вьется виноград и поют соловьи, а вдалеке – Афины».

Существует ли код, позволяющий ухватить суть того, что происходило в Кремле и Горках после марта 1923-го?

Кем был Ленин, бесповоротно утрачивающий свои интеллектуальные способности и саму жизнь?

Незадачливым героем одноименной «симбирской сказки», обнаружившим, что исполняет свою серенадку на чем-то таком, что подозрительно напоминает лисий нос?

Просто сыном своего отца, умершего в том же возрасте и с похожим диагнозом?

Эдипом в Колоне, оплакивающим свою горькую участь в размышлениях, не является ли его болезнь «проклятием богов», местью судьбы тому, кто возомнил себя ее хозяином?

Королем Лиром, неразумно доверившимся не тем людям, – и роковым образом избегавшим тех, кто любил его на самом деле?

Дон Кихотом, который перед смертью осознал, что целую жизнь гонялся за призраками, вызывая у окружающих насмешки и ненависть, – и раскаялся, наконец: «Я вижу, что все, что я сделал, было бесцельно… Теперь я только бедный испанский идальго Кехано»?

И правда ли, что если в этой трагедии в самом деле принимали участие некие противники Ленина, то они играли роль именно недоброжелателей? Не были ли они скорее кем-то вроде коллективного бакалавра Карраско, который изолировал Ленина-Дон-Кихота в Горках с самыми лучшими намерениями; и пусть сумасшедший в результате оказанной ему любезности не только излечился, но и умер, разве не означают те пять монументальных литер, которыми украсили мавзолей на Красной площади, эпитафию и отпущение грехов разом: «Он удивлял мир своим безумием, но умер, как мудрец»?

Вся эта литературная, вскрытая кодом Софокла, Шекспира и Сервантеса расшифровка финала ленинской истории, однако ж, драматически противоречит последнему завету самого ВИ: «лучше меньше, да лучше».

Безумие безумием, но не кроется ли за событиями вокруг «Завещания» нечто другое, нет ли тут все же «какой-нибудь полушутливой проделки, какой-нибудь хитрости, какой-нибудь каверзы или чего-то в этом роде»?

Интерпретация политического ленинского поведения и того, чем была занята его голова в последние месяцы, осуществляется прежде всего на основе ленинских текстов – но психологическую убедительность версии о предсмертном «прозрении» дают два конфликтных случая. И хотя сам Ленин не принимал в них участия, даже косвенная его вовлеченность в оба инцидента окрашивает формально нейтральные отношения между ним и Сталиным – в резко негативные цвета.

Второй – телефонный конфликт Сталина и Крупской.

А первый?

Первый – так называемый «грузинский инцидент»; он увязывается с ленинским текстом «О национальностях или об автономизации» – и припечатывается им так, что принципиальная разница между Лениным и Сталиным видна яснее ясного: один под конец жизни, перед лицом смерти, когда ему уже не нужно было прятать свое лицо под личиной сурового большевика, оказывается в душе интеллигентом-демократом, почти либералом, тогда как второй – грубый варвар, уже тогда, в 1922-м ведущий дело к репрессиям, массовым депортациям и делу врачей.