Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Ленину нравилось перемещаться по доступным ему пространствам – от комнаты до парка Горок, где его возили и по аллеям, и по полям; нравилось собирать грибы и искать колышки: прошлым летом он запоем проглотил книгу про разведение белых и шампиньонов; «отправляясь гулять в парк, Владимир Ильич требовал, чтобы на том месте, где находили белый гриб и разбрасывали обрезки, ставилась отметка с записью какого числа и месяца там был найден белый гриб». Мемориальный пень от варварски срубленной ели напоминал ему о том, что конфликт относительно судьбы наследия прошлого так и не разрешен. Бешенство Ленина из-за какой-то елки понятно; каждое дерево здесь историческое: вяз – четырехсотлетний, дубу – около восьмисот; липовой аллее, по которой ему нравилось прогуливаться, – четверть тысячелетия минимум. За те годы, что ВИ провел здесь, он хорошо освоил и парк, и окрестности; судя по записям, у него наметился свой, километров на десять, маршрут – к Пахре, через Горелый пень, Барсучий овраг, Тетеревиный ток, Съяновскую опушку, Можжевеловую поляну, Мешеринский лес. Нынешние Горки и близко не дают представление о том, какой была эта местность при Ленине – живописные урочища, глухомань, где водились, как в тургеневских охотничьих рассказах, лисы, зайцы, тетерева; сейчас пространство между новостройками лихорадочно огораживается, дренируется и утилизируется, и у Горелого пня, где ВИ гулял в последний раз в январе 1924-го, едва ли удастся поохотиться.

Еще по лету 1922-го он понял, что его память обладает способностью к регенерации, – и усиленно упражнялся. Основным реаниматором была НК – которая, во-первых, читала ему: сначала книги, затем выборочно, и газеты, а также стала его логопедом и нейропсихологом: раскладывала перед ним до десяти предметов – спички, бумажки – и пыталась помочь ему сосчитать их; завела конверт с буквами, из которых выкладывала слова. В июле ВИ восстановил – условно – способность читать про себя. Похоже, это не было чтение в общепринятом смысле слова; газетная полоса представлялась ему чем-то вроде коллажной картины Баскиа – или, пожалуй, его собственного «Письма тотемами» для того, кто не знает код: шрифтовые фрагменты, изображения, силуэты, отдельные слова, обрывки заголовков, превращающиеся в каракули; что-то растекается, комбинируется, связывается, закрывает друг друга, вызывает интерес и от этого кажется таинственным и важным – та самая новость, которая вдруг все объяснит. Таким образом он «просматривал» «Правду», «Известия» и «Экономическую жизнь»; несколько раз ему пытались подсовывать старые газеты, но он отлавливал подлог, выражая гнев и обиду. Так, по каким-то расслышанным им сигналам, он узнал про умершего в апреле Мартова и убитого в мае Воровского.

С августа чтение про себя давалось ему все лучше – как и коммуникация. Так, он вычитал в книжке Троцкого «Вопросы быта» про новые имена детей – и, смеясь, показывал этот фрагмент своему санитару, у которого дочку звали Икки Попова – «Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала».

В августе же ВИ сам потребовал – «произнося звуки “а”, “о” “и”, “у”», вспоминает фельдшер, – изучать азбуку. Он забывал слова – но обладал способностью заново их выучивать или, по крайней мере, повторять за логопедом: «отраженная речь». «Рука, рот, кот, нога, рога, уха». Конец лета запомнился тем, что Ленин сам – ни за кем не повторяя – произнес слово «утка».

Дневная норма повторяемых-произносимых слов доходит до тридцати; всего ему удалось до января повторить примерно полторы тысячи.

Он мог прочесть или даже сам назвать изображенные на демонстрируемых ему рисунках предметы и слова – собака, «гав-гав»; совместить самодельный рисунок с надписью, которую надо было выбрать среди других: «песик».

Он даже мог левой рукой копировать некоторые слова – хотя не мог, конечно, писать произвольно, записывать мысли.

Его радует, когда понимают, что он хочет, – тогда он «улыбается и прикладывает руку к груди». «Вот-вот», «что-что», «иди-иди», «ага» – всё то же; но те, кто наблюдал за ним, стали надеяться, что скоро – к следующему лету? – он снова будет свободно разговаривать.

Свободно разговаривать означало, конечно, и возвращение к политической деятельности – вряд ли кто-то полагал, что свои восстановленные способности Ленин будет тратить на общение с овощами в горкинских оранжереях. Тем более зловещей выглядит роль в этот период ленинской биографии Сталина – который, безусловно, имел и мотив, и возможность – а в известном смысле и полномочия – как усугубить страдания Ленина, так и прекратить их вовсе наиболее жестоким способом – эвтаназией.

Если относительно роли Сталина в политических интригах 1922–1923 годов в обществе – «Письмо к съезду» в 1989 году все читали – существует консенсус: выбрал стратегию анаконды – не полемизировать с Лениным по навязываемым ему политическим вопросам, а заглотить его целиком – больного, изолированного и заживо мумифицированного, – то роль Сталина в развитии болезни Ленина как минимум двусмысленна.