Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942

Ленинград в декабре 1941 г… Его суровый портрет начинали писать сами блокадники. «Город огромный, осажденный. Сдавленный мраком, морозом, голодом. В надрывных судорогах мечущийся в добывании скудного пайка, – обобщал свои наблюдения А. Н. Болдырев 17 декабря 1941 г. – Многотысячные, ночные, круглосуточные очереди и по крохе привоз в магазины. Постоянный обстрел. Замерзший транспорт. Смерть на улицах. Склады непогребенных на кладбищах»[540]. Делавший ежедневные записи педантичный Н.П. Горшков 21 декабря заносит в свой дневник страшное, но емкое определение: «Город замирает – мертвеет»[541]. Определение действительно емкое. Замирая, город продолжал, хотя и в другом ритме, жить и бороться за выживание. Именно декабрь 1941 г., первый месяц массовой смертности населения блокированного Ленинграда, показал, что сила духа и воля к сопротивлению ленинградцев не были сломлены, хотя и были ослаблены. Они черпали их в своей семье, в близких и дорогих им людях, в коллективе, в котором они работали и учились, наконец, обнаруживали и скрытые до наступления критической поры дополнительные силы в самих себе. А. Н. Болдырев пишет в своем дневнике 16 декабря 1941 г. о том, как он «увидел с огромной отрадой, что мама крепка еще духом, что есть в ней глубокий крепкий корень воли к превозмоганию беды»[542]. В дневниках блокадников содержится множество примеров, как родные, близкие, а иногда и незнакомые люди делились своими скромными запасами продуктов; как дети, получавшие в школе суп без вырезки талонов из продовольственной карточки, старались принести его домой, своим родным. Побывавший в декабре 1941 г. в одной из ленинградских школ-интернатов генерал М. Духанов вспоминал: «Стою в вестибюле интерната у дверей. Ребята ленинградцы уходят домой навестить родных. По лестнице стремительно сбежал мальчик лет четырнадцати, споткнулся, упал и уронил стакан, стакан разбился с тупым звоном, из него вывалилась горстка свекольной гущи, каши, леденец…

– Куда ты несешь еду? – спросил я у мальчика.

– Домой, маме. Она еле ходит от голода, – мальчик утер глаза кулаком.

Я стал останавливать других ребят и спрашивать, не несут ли они еды. Оказалось, несут. Кто маленькому брату или сестренке, кто отощавшему полумертвому отцу, кто больной от голода матери, кто престарелой бабушке»[543].

Только держась друг за друга, только помогая друг другу, можно было выжить. И люди делились часто последним куском хлеба, неожиданно свалившимся на них счастьем – найденными в укромных местах съестными припасами, посылкой с фронта, а иногда и даром совсем незнакомого человека. Сколько жизней спасли воины, которые, вырвавшись с передовой к своей семье и не застав уже никого в живых, отдавали свой паек тем, кто был еще жив. Я пишу об этом, опираясь не только на воспоминания ленинградцев, но и свою блокадную память: наш отец, сумевший вырваться на несколько часов с фронта, чтобы передать нам под Новый год сэкономленные хлеб и консервы, не застав нас дома (так дорого обошлось нам приглашение в гости на овсяный кисель!), передал новогодние дары соседям. Получившие этот неожиданный дар боролись с искушением – съесть его в одиночку, но многим не позволяла это сделать совесть, и они делились с соседями и часто выживали именно потому, что оставались людьми.

Коллективистская психология часто срабатывала даже тогда, когда, казалось бы, голод должен был ее отключить. Ленинградцы вспоминают о многочисленных случаях, когда люди не поддавались призывам провокаторов громить и грабить булочные и даже пресекали такие попытки, ибо они понимали, что завтра и они могут не получить причитающийся им по карточке кусочек хлеба. За время блокады было разгромлено четыре ларька, отпускавшие хлеб, а всего в городе было 829 продовольственных магазинов и ларьков[544]. Попыток грабежа булочных, конечно же, было больше, но все же они не носили массового характера. И сегодня нельзя читать без волнения рассказанный блокадным сиротой эпизод: «Продукты с базы возила на санках одна взросла женщина-экспедитор. Она всегда брала с собою двух мальчиков лет по четырнадцать. Вот наступила моя очередь. База находилась за Нарвскими воротами. Туда и обратно мы шли пешком. Туда налегке, обратно схватившись за веревку санок. Один из нас всегда шел сзади наблюдающим. На одном из ухабов сани накренились и соевые конфеты рассыпались из коробки на снег. Вокруг нас моментальное образовалось тесное кольцо из проходивших мимо пешеходов. Экспедитор замахала руками, заохала, из ее крика поняли, что конфеты везут в детский дом, да и мы, два заморыша, были хорошей иллюстрацией. Народ толпился вокруг нас, растопырив в стороны руки, глаза горели, но никто не наклонился. Мы собрали конфеты в коробку, подобрали кульки, поправили сани и двинулись дальше. Люди еще долго провожали нас глазами»[545].