Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942

Конечно, ленинградцы особенно ожидали существенных перемен к лучшему на фронте, освобождения из кольца блокады Ленинграда. Тем более, что в печати и по радио постоянно поддерживались настроения ожидания решающих успехов защитников города. Видный литературовед Б. П. Городецкий в письме на Большую Землю сообщал 7 марта 1942 г. как о чем-то уже свершившемся: «…События развиваются такими темпами, что снятия блокады можно ожидать в самое ближайшее время»[827]. Увы, в действительности события развивались иначе: директива Ставки ВГК – овладеть Любанью не позднее 4–5 марта 1942 г. – оказалась невыполненной, поскольку германское военное командование, руководствуясь приказом Гитлера «Ни метра назад! Самое важное – удержать Ленинград в кольце блокады», еще в конце февраля 1942 г. перебросило сюда семь пехотных дивизий и одну бригаду из Германии, Франции и Дании и тем самым предотвратило угрозу прорыва советских войск к Любани и окружения чудовской группировки[828]. В то же время Ставка ВГК оказать существенную помощь резервами ударным группировкам на этом направлении не имела возможности и ограничилась в основном перестановкой кадров. 8 марта 1942 г. заместителем командующего Волховским фронтом был назначен генерал-лейтенант А. А. Власов, который прилетел вместе с К. Е. Ворошиловым, Г. М. Маленковым и заместителем командующего ВВС Красной Армии А. А. Новиковым для оказания помощи в организации продолжения наступления[829]. В донесении Верховному Главнокомандующему от 14 марта 1942 г. командующий Ленинградским фронтом М. С.Хозин сообщал о плане своих действий «для совместного с Волховским фронтом завершения задачи по окружению и уничтожению Любань-Чудовской группировки противника», подчеркивая при этом, что решение этой задачи «направлено непосредственно на ликвидацию блокады Ленинграда еще до наступления весенней распутицы»[830]. Правда, далее командующий Ленинградским фронтом уточнял, что имеющихся сил для наступления «явно недостаточно», что необходимо иметь вторые эшелоны, которые позволили бы по ходу операции наращивать силы боевого порядка из глубины[831].

Однако 15 марта 1942 г. войска 18-й армии противника под командованием генерала Г. Линдемана при поддержке крупных сил авиации начали контрнаступление, целью которого было перерезать коммуникации нашей 2-й ударной армии встречными ударами с севера и юга. Ставка ВГК и на этот раз недооценила наступательные возможности немецких сил: в своей директиве командующему Волховским фронтом от 17 марта она приказывала «не только не допустить перехвата противником коммуникаций 2-й ударной армии, но и полностью разгромить и уничтожить контратакующие части противника»[832]. Без дополнительных подкреплений эта директива оказалась невыполнимой. Как сообщал 23 марта 1942 г. начальнику Генерального штаба Красной Армии заместитель командующего Волховским фронтом А. А. Власов, 18 марта противник перерезал тыловые дороги 2-й ударной армии, оставив ее без боеприпасов, продфуража и пополнения в 1000–1300 чел. «Предпринятые меры по освобождению дороги до сих пор положительных результатов не дали, – доносил далее Власов. – Армия имеет запасы: хлеба по 25 марта 1942 года; жиров, сала, овса, сена, сахара, соли нет. Начался падеж конского состава. Боеприпасы на исходе… Создавшееся положение заставляет командующего армией огладываться назад и снижать темпы наступления…»[833]. С этим категорически не согласился Верховный Главнокомандующий, который приказал командующему Волховским фронтом К. А. Мерецкову лично возглавить операцию по деблокированию отрезанных частей 2-й ударной армии. Бросив в наступление имевшиеся у него в наличии силы, вплоть до курсов младших лейтенантов и учебной роты младших командиров, Мерецков доложил 29 марта 1942 г. Верховному Главнокомандующему о выполнении его приказа. На следующий день, 30 марта 1942 г., Военный Совет Волховского фронта заверил Ставку ВГК, что ликвидация прорвавшегося противника развивается успешно, и обещал в ближайшие дни возобновить решительное наступление на Любань[834]. Но этот оптимизм исходил не из реальной возможности выполнить директиву Ставки, а из стремления смягчить ее недовольство развитием событий.