Ленинградский панк

Парадняк как парадняк, такой типично питерский, центровой: шикарный в прошлом, убитый временем, с вычурной лепниной и остатками витражей. Ты старательно вертишь головой по сторонам, делаешь вид, что тебе это очень интересно, пока остальные чувачки сгрудились у широченного каменного, возможно даже мраморного подоконника и, галдя, передают по кругу бутылку. А ты стоишь на полпролета ниже. Типа на стреме. Хотя никто и не стремается вовсе. Просто кто-то здесь (ты) – очень тонкая штучка. Синяя краска, безбожно и многократно наложенная на некогда прекрасную тонкую эстетскую лепку на потолке и стенах, потрескалась и облупилась. Кое-где висит клочьями. У окна с траченным витражом чинно сидят Дэн, Энди, Труха, Весельчак, Крыса и Черепанов. Твои новые корефаны. Твоя сегодняшняя тусовочка. Бухают без тебя. Сам виноват. Решил держаться. Слово не воробей. Да если честно, не очень-то и хотелось. Ты ж не алкаш какой-нибудь. Вон Алиска тоже не пьет. Сидит на витых перилах и ржет над шутками парней. Опасно сидит. Рисковая девчонка. Интересно все-таки, сколько ей лет? Четырнадцать, пятнадцать? Пятнадцать – это классный возраст, это же пик интеллектуального развития человека, дальше все идет по нисходящей. Ты читал недавно в какой-то статье. Мурзилке тоже на вид не больше пятнадцати, а на деле она старше тебя. Если не врет, конечно. А Объект старше тебя на год. И ты, кстати, так и не написал еще песню к ее днюхе. Тусуешь тут с отбитыми алкопункерами, которые дружно орут благим матом. А, это потому что Крыса под всеобщие вопли радости достает из рюкзака еще бутылку. На этот раз – молдавского портвейна. Вот же сволочь!

– Энди, хорош выделываться, злыдень! Иди к нам, – кричит Крыса. – Давай накатим за знакомство и за твой разбитый нос! Чтобы нос на место врос.

Ну, ладно. Так и быть. За нос можно. Ты в два прыжка оказываешься у подоконника, прикладываешься к зеленому бутылочному горлышку и, отхлебнув волшебного янтарного эликсира, приторного, как молдавские песни, выныриваешь и подключаешься к оживленной беседе.

– Эх, хорошо! – а может, ты все-таки алкаш, Энди?

– Хорошо, что завтра суббота, – говорит Труха.

– Работаешь? – участливо спрашивает Дэн.

– Слесарю на Кирзаводе. Каждый день в шесть утра встаю. И Весельчак тоже.

– Да вы прям герои, – искренне восхищаешься ты. – Надо про вас песню написать. Вернее, сложить!

– Точно, – выкатывает вперед подбородок Дэн. – Я уже первые строчки придумал: с утра, с утра – на Кировский завод пора!

– Круть! – одобряет Крыса.

– Все. Жду песню, – красивое бандитское лицо Трухи расплывается в детской улыбке.

– Да здравствует Пролет-панк! – радуется Алиска. – Самый советский панк в мире!

Она вставляет новую пленку в фотоаппарат и продолжает фиксировать процесс вашего разложения.

– А у меня сюрприз! – хитро говорит Весельчак и достает из внутреннего кармана пиджака две длинные папироски с закрученными концами. Явный самопал.

– Это то, о чем я думаю? – восхищенно спрашиваешь ты.

– Нет, это то, о чем ты мечтаешь, чувак! – ржет Весельчак. – Анестезия для твоего шнобеля.

Весельчак ловко подкуривает и пускает папироску по кругу. Ты был, наверное, единственным парнем в классе, который не курил. Ну так, пару раз попробовал в восьмом классе. Не взатяг, а это нещитово. Но, когда выпьешь, можешь изобразить курение. Совершенно без всякого удовольствия. Только для красивой картинки. Но тут другое дело. Новые горизонты свободы. Сладкий запах недозволенного. Есть ли у вас план, мистер Фикс? Конечно, есть! Ты столько об этом слышал, но ни разу не пробовал. Тебе ужасно интересно, и ты уже совсем забыл про то, как вырубился у Больного. Долгая память хуже, чем сифилис? Ну-ну. У тебя она такая короткая, что даже страшно. И ты старательно давишься ароматным дымом, обжигая гортань и бронхи… Алиска неустанно щелкает фотоаппаратом. Как эксперт на месте преступления.

Дальнейшие события дня с этого момента приобретают для тебя фрагментарный характер, то и дело уходя в темноту, шум и хаос внутри твоей приятно кружащейся головы. Там под бравурные мелодии музыкальных автоматов вертятся красные карусели, и ты летишь то на слоне, то на пони, то на русалке, машешь руками и наблюдаешь за происходящим. Алиска щелкает где-то за кадром твоей жизни, и твоя реальность становится фотопленкой, которая очень выборочно фиксируется твоими осовевшими глазами и весьма своенравно потом проявляется в твоей улетевшей на Марс голове. Картинка в результате получается то мутная, то чересчур резкая, кадры мелькают, звук периодически перетекает от белого шума к слишком четкой дикторской речи. Ты пытаешься встроиться в этот новый миропорядок: глотаешь дым и вино, удачно шутишь, но все равно жизнь ускользает и ускользает от тебя – из твоих жадных рук, губ и глаз.