Ленни идёт домой

Елена Тальберг Ленни идёт домой

моим дочерям

Ничто, входящее в человека извне,

не может осквернить его;

но что исходит из него,

то оскверняет человека.

(Евангелие от Марка, гл. 7, 15)

Сугроб

Каждый день Ленни взбиралась на сугроб, который намело у левой стены бани, и смотрела вдаль. Туда, где вилась тропка между сосен.

Десять дней назад по ней приехал поверенный сэра Кристофера. По бокам от него ехали стражники с пиками. Солнце сверкало на их новеньких кирасах.

Раньше поверенный приезжал каждую новую луну, собирал подати или забирал заказ у отца – шкатулки, резные гребни, оправы для зеркал. Обычно он, охая, выбирался из крытой повозки, ругался на возницу и костерил лесные дороги.

Семья Ленни жила на окраине леса, на Белом хуторе. Вокруг на несколько лиг – никого. Только ручей за домом звенел по камням (или тооооненько журчал зимой) и птицы пели. Отец сам построил дом. Сначала это была глиняная мазанка, стены которой мама выкрасила известью. Так родилось имя дома. Оно осталось даже, когда отец из бревен сложил новый – большой. С полатями наверху, четырьмя окнами и крылечком. Ос и Герб были тогда еще малышами, сосали пальцы и держались за юбку матери. А Ленни спала в перевязи на груди. Теперь же братья были выше нее в два раза и шире в плечах в полтора.

Но приехал поверенный сэра Кристофера – не в повозке, верхом! И забрал их с собой.

Их и папу.

Ленни стояла на сугробе и долго-долго смотрела им вслед. Сосульки на скате крыши еще только начали расти, блестели розово-алым в закатном солнце. Шапку Ленни сдвинула на затылок, ветер сбивал ее густую белесую чёлку на бок, холодил шею и щеки. Застывшими пальцами она крепко держалась за край крыши. Упасть не боялась. Просто ей надо было за что-то держаться. Крепко-крепко. Мамина юбка давно была занята младшими – с обеих сторон, да и переросла она уже ее… Мама тоже долго смотрела им в спины, ловила солнечные блики на кирасах стражников. Смахивала с щёк капельки – маленькие, быстрые, мгновенно стягивающие кожу на ветру. А потом расплакались разом близняшки Ани и Кани, и она ушла с ними в дом.

А Ленни осталась.

Она стала приходить сюда каждый день на закате. Смотрела, как чёрные тени чертят полосы на снегу, а белые шапки на столбах изгороди розовеют, алеют, а потом тонут в сумерках.

Сугроб медленно проседал. Сосульки удлинялись. Солнце с каждым днём садилось все левее, меняя зимний розовый цвет, на нежно-золотой, чтобы потом огненным вспыхнуть у кромки земли, за лесом. Чёлка у Ленни отросла, и она сердито отводила ее в сторону, заправляла за уши. Мама отказывалась стричь ее. Еще в начале зимы было дело. «Совсем похожа на мальчишку будешь. Вылитый Освальд в детстве!» «Нет, – смеялся отец. – Посмотри, какие нежные у нее губы, а ямочка на щеке? Какой же это мальчишка? Да и не бывает у мальчишек таких лукавых глаз», – подмигивал он Ленни. Ленни фыркала, краснела и сердилась. Терпеть не могла, когда о ней говорят так, словно ее нет рядом. А сейчас бы не фыркала, подошла бы, прижалась щекой к отцовской ладони – широкой, пахнущей деревом, лаком, краской… Отца не было уже целую половину луны! Ни его, ни братьев. Мама хмурилась. Но с сугроба ее не сгоняла. Она и сама часто застывала, вскинув голову и устремив взгляд то ли вдаль, то ли куда-то вглубь себя… Лепёшки горели, нитка рвалась, близнецы опрокидывали чашку с очистками на пол, и она, сердито вскрикнув, возвращалась в день и дело, которым была занята.

Сугроб таял изо дня в день. Снег под соснами серел и съёживался. А на дорожке днём стояли лужи, и чернела кочками земля. За ночь все застывало, сугроб обрастал снежным кружевом. Близняшки отламывали от него ледяные корки и сосали их. Ленни сбивала палкой сосульки.