Леопард. Новеллы

А над каждой дверью и окном висели панорамные планы «феодов», тогда почти все они еще состояли в вассальной зависимости. По четырем углам четыре бронзовые статуи воинов в доспехах – уступка веянию времени – поддерживали простые керосиновые лампы. На потолке Юпитер, окутанный пурпурным облаком, благословляет Анжера[192], возглавившего нормандское завоевание Сицилии, а морские тритоны и нимфы в безумном экстазе плещутся вокруг галер, готовых обуздать перламутровые волны. [Стражники – фуражки, мундиры, ружья, зайцы.]

Однако, переступив эту горделивую прелюдию, дом являл вам свой уют и ласку или, лучше сказать, скрывал свою гордыню под аристократической куртуазностью. Была в нем библиотека, запертая в шкафах изумительного сицилийского стиля XVIII века, нередко именуемого «монастырским стилем», подобным венецианскому в пору расцвета, правда, поскромнее, не столь слащавому. Почти все творения просветителей в рыжих с золотом переплетах: «Энциклопедия», Вольтер, Фонтенель, Гельвеций, Вольтер в великолепном издании Келя (что, интересно, подумала Мария-Каролина, если читала их?)[193]; далее «Victoires et Conquêtes»[194], собрание наполеоновских военных сводок и реляций, коим я упивался в долгие, умиротворенные послеобеденные часы, улегшись животом на один из пуфов немыслимого размера, занимавших весь центр бальной залы. Одним словом, крайне странная библиотека, если учесть, что собирал ее Никколо, известный реакционер. Там были даже переплетенные подборки сатирических журналов Рисорджименто – «Фискьетто» и «Ло спирито фоллетто», – несколько превосходных изданий «Дон Кихота» и Лафонтена, биография Наполеона написанная Норвеном, с изумительными иллюстрациями[195] (эта книга хранится у меня до сих пор), полное или почти полное собрание сочинений Золя, желтые переплеты которого довольно-таки вульгарно выглядели на этом «mellow»[196] фоне, еще кое-какие романы низкого пошиба; но при этом и «Семья Малаволья»[197] с авторской дарственной надписью.

Не знаю, удалось ли мне донести мысль о том, что я был необщительным ребенком и меня больше привлекало общество вещей, а не людей. Коли удалось, то вам будет легче понять, что образ жизни в Санта-Маргарите был для меня идеальным. По гигантским изыскам дома (12 человек на 300 комнат) я блуждал, как по волшебному лесу, и в лесу этом не было драконов; напротив, он был полон чудесных сюрпризов, заложенных даже в названиях комнат: «комната птичек», вся задрапированная складчатым шелком грязно-белого цвета, на котором среди бесчисленных причудливых веточек и цветочков были и разноцветные, расписанные вручную птички; «комната обезьян», где на тропических деревьях сновали пушистые лукавые «игрунки»[198]; «комнаты Фердинанда», которые поначалу навевали мне образ моего белокурого смешливого дяди, но на деле сохранили это имя от частных апартаментов жестокого насмешника, Носатого короля[199], о чем свидетельствовало громадных размеров ампирное «lit-bateau»[200], матрас которого был крыт темно-зеленым сафьяном, которым, по слухам, обивают королевские ложа, и на нем были часто-часто вытиснены тройные позолоченные лилии Бурбонов, придавая ему сходство с переплетом громадной книги. Стены опять-таки были обиты шелком, тоже зеленым, но посветлее, с вертикальными полосами – одна блестящая, одна матовая, в рубчик, точь-в-точь как в «зеленой гостиной» дома в Палермо. «Штофная» была той самой залой, где впоследствии проходили сходки некой зловещей организации; там висели восемь больших картин на темы «Освобожденного Иерусалима». Одна из них изображала конный поединок Танкреда и Арганта; у одного из коней был до странного человеческий взгляд, на что я потом наткнулся в «Метценгерштейне» Эдгара По[201]. Эта картина тоже до сих пор хранится у меня[202].

Как ни странно, вечером мы почему-то всегда были в бальной зале, центральном помещении первого этажа, которое восемью своими балконами выходило на площадь, а четырьмя – на первый двор. Эта бальная зала напоминала наш дом в Палермо. Доминантой салона было золото. Обойный штоф был нежно-зеленый, весь расшитый вручную золотыми цветами и листьями, а деревянные плинтусы и ставни, громадные, как ворота дома, были целиком выкрашены тусклым золотом высокой пробы с нанесенными по нему узорами блестящего золота. И когда зимними вечерами (мы в самом деле прожили две зимы в Санта-Маргарите – матушка не могла с нею расстаться) мы сидели в центре перед камином, при свете немногих керосиновых ламп, что причудливо выхватывали из полумрака цветы штофа и дверные украшения, казалось, будто мы заперты в волшебном ларце. Дату одного из таких вечеров я могу восстановить точно: помнится, нам принесли туда газеты, возвестившие падение Порт-Артура[203].