Леопард. Новеллы

По входе в красно-атласную дверь, о которой я упомянул, все сворачивали налево к стене, в которой была прорублена еще одна дверь, также задрапированная тканью, но зеленой, и вела та дверь в наши покои; повернув налево, надо было пересечь все помещение, пока не дойдешь до лестнички по правую руку и до двери, ведущей в покои деда с бабкой; именно там и начиналось упомянутое маленькое «зальце» с двумя балкончиками, выходящими на лестницу.

Войдя в задрапированную дверь, вы попадали в «переднюю», увешанную шестью рядами портретов предков над балконной дверью и двумя другими дверями с драпировкой серого шелка; там были и другие картины, а также немного темной мебели. И глаз выхватывал перспективу гостиных, тянувшихся одна за другой по всему фасаду. Здесь начиналось для меня волшебство света, который в таком выжженном солнцем городе, как Палермо, поражает сочностью и разнообразием, в зависимости от времени суток, даже на узких улочках. То он разольется по шелковым шторам, задергивающим балконы, то воспламенит какую ни есть золоченую раму или желтый дамаск кресельной обивки; то погруженные в полутьму (особенно летом) гостиные вдруг озарятся проникшим сквозь планки жалюзи прямым и четко очерченным, словно синайским, лучом, наводненным мириадами пылинок и поджигающим неизменный рубин ковров во всех комнатах. Настоящее святотатство цвета и освещения, навеки очаровавшее мою душу. Порой в каком-нибудь старинном дворце или церкви обнаруживаю я этот мучительный свет, что всякий раз бередил бы мне душу, не будь я всегда готов отогнать его одной из «wicked jokes»[174].

За передней шла комната, именуемая «бордюрной», так как на половине высоты была выложена бордюром резного орехового дерева; за нею зала «ужинов», со стенами, задрапированными оранжевой цветастой тканью (эта ткань частично уцелела и до сих пор служит обивкой в комнате моей жены). А бальная зала с лаковым полом и потолком, на котором прелестные желто-золотые завитушки обрамляли сцены античной мифологии, с поистине деревенской щедростью представлявшие всех порхающих богов Олимпа. А дальше «будуар» моей матушки, очень красивый, с красочными лепными цветами и ветками на старинном потолке, сплетавшимися в приятный и выпуклый, словно музыка Моцарта, узор.

Из будуара был вход в спальню матушки, воистину необъятную; самая длинная стена, за которой помещалась угловая комната дома с балконом (последним), выходящим на Виа Лампедуза, и другим, что смотрел на сад и часовню Святой Дзиты[175].

Деревянные, алебастровые и живописные украшения этой комнаты были самыми красивыми в доме.

Из «бордюрной» гостиной, свернув налево, вы попадали в «зеленую гостиную», из нее – в «желтую», оттуда – еще в одну комнату, которая поначалу была моей «day-nursery»[176], а после ее переименовали в «маленькую красную гостиную», откуда я не вылезал, так как впоследствии в ней была устроена библиотека. В этой комнате слева (если входить из желтой гостиной) было окно в большой двор и на той же стене застекленная дверь на террасу. Под прямым углом к этим проемам прежде располагалась дверь (впоследствии замурованная), что выходила в маленькую ванную моего деда (там даже мраморная ванна стояла), куда я складывал свои игрушки, и еще одна застекленная дверь, выходившая на маленькую террасу.

Детство – места – другие дома