Лермонтов и христианство

Из всего следует, что, не приемля суесловия, Лермонтов отводил особое место гражданской позиции. Последняя, характеризуясь прежде всего честью и доблестью, предполагает в человеке развитие и духовных качеств. Уже потому, что существование вне высоких гражданских добродетелей не стимулирует и духовные проявления. Вообще говоря, именно гражданская доблесть более всего характеризует бытие homo sapiens как в разумной, так и в духовной его ипостаси. И дело тут даже не в «отвлечённых» добродетелях, а в том, что отсутствие их в повседневной жизни может привести к социальной катастрофе общество, Страну и государство. Однако именно «дела мира» не вписываются в умозрения рабствующих «в Боге». Следуя их наущению, всякое событие в качестве «свидетельства Божия» должно принимать коленопреклоненно и с благодарственной молитвой – от нашествия Мамая и вторжения Наполеона – до ужасов прочих войн, не говоря уже о меньших исторических напастях и совсем уж ничтожных бытовых недоразумениях. Во всём этом, толкуют рабы, есть «перст Божий», в их понимании указующий лишь одно направление – вниз. Ибо лишь унизивший себя до омерзения и кающийся до исступления может войти в царствие небесное. А потому не должно «перечить Ему», отстаивая свою (читай – грешную) волю, которая проявляется в следовании «мирским» интересам. Это может быть творчество, а может быть борьба за свободу Отечества, что буквально вытекают из «богобоязненной» духовности ханжей. Но, выкладывая «козырь» тотальной зависимости от воли Божьей, духовные лицемеры не ведают (и это в лучшем случае) того, что раскладывают «пасьянс», ведущий общество и страну в бытийное никуда. Им же самим – отвергающим «гордыню» суверенности не только теоретически, но в политических и социальных её формах – тоже не светит ничего хорошего… Однако чёрт, как говорят знающие люди, давно проникнув в типографскую краску, с тех же времён не чурается и церковной сутаны, всему этому, однако, предпочитая умы искренне стремящихся к истине. Принципиальным искателем её был и Лермонтов.

В России на тропу «христианского благочестия в миру» вслед за Гоголем вступил было и Лев Толстой. В своём романе «Война и мир» он, по сути, всё сводит к «произволению Божиему», которое понял («почувствовал») Михаил Кутузов, а потому не противостоял предрешённому. По Толстому, Кутузов потому победил Наполеона, что не проявлял инициативу, а, всё время отступая, «давал возможность» Богу распорядиться обстоятельствами по Своему усмотрению[47]. Толстой, пожалуй, и сражение при Бородино вывел бы из текста, если бы оно не имело место в действительности. Однако компромиссы подобного рода казались писателю половинчатыми, и он в конечном итоге совершенно логично отрёкся от всех своих литературных произведений…

Может, желание Лермонтова проследить эвольвенту духовной реальности в связи с волей человека, исторической закономерностью и предопределённостью свыше и привело его к мысли написать, увы, неосуществлённый, роман-трилогию от «гнезда Петрова» до своей эпохи?!

Применительно к творчеству и гражданской позиции Лермонтова и с учётом духовного влияния на бытие России православия до синодского периода, рассмотрим известное назидание преподобного Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен и тогда тысячи душ спасутся около тебя». Это полезно сделать потому ещё, что духовно светлое, но вневременное, а потому социально ни к чему не привязанное (т. е. – лишённое «по-земному» конструктивной основы) смирение красной нитью проходит через все увещевания синодской Церкви. Хотя сама она, придётся заметить, в духовном, реальном и вынужденно-политическом бытии не слишком часто следовала собственным увещеваниям. Умело вплетённая новыми патриархами во внешне роскошный узор синодо-государственного бытия России, «нить» эта вплелась в двухвековые заблуждения обеих властей. Она и выстлалась впоследствии в «мягкую дорожку», приведшую к жесточайшему по своим последствиям аду «русской» революции в 1917 г. В последующем красном терроре и огне гражданской войны обуглились обе ипостаси – и Божья, и Кесаря…

Вернёмся к мысли св. Серафима.

О том, что правда, вырванная из контекста и возведённая в абсолют, становится ложью – сомнений не вызывает. В ещё большей степени это относится к словам преподобного, взятым отдельно, то есть рассматриваемым вне конкретной ситуации, иной раз требующей применения жёстких, а в иных случаях жестоких мер. Ибо одно дело, ко гд а «дух мирен» стяжается в монастырской епархии, заведомо исключающей жестокость за отсутствием причин, её вызывающих.