Лермонтов и христианство

Другое дело – государственные структуры и гражданское общество. Опираясь на обязанности граждан перед Отечеством, они функционируют в иной ипостаси. Это значит, что «обычная жизнь» народа неразрывна с социальной инициативой и, беря шире, – с политикой, проводимой государством. Именно в этих исторически обусловленных реалиях лукаво используемый тезис св. Серафима несёт в себе однозначно пораженческое содержание. Поскольку «дух мирен» не способен ни сосуществовать с «миром» никогда не прекращающихся войн, ни, как показывает история, прекратить их[48], а значит, и стяжать себя (единичные случаи, а также легенды, сказания, «чудеса», и прочее – в расчёт не идут)… Здесь поневоле приходит на память русская пословица: «И смирен пень, да что в нём».

Серафим Саровский

И впрямь, смирение, и, беря шире, – христианство состоит не в том, чтобы всякий раз при виде кнута оголять спину. Уж кто-кто, но Лермонтов более, нежели кто-либо умел различать рабское состояние сознания от смиренности религиозного духа, способного постоять за себя. Собственно, это понимание свойственно было всем, кто ощущал в себе искры Божии. И десятилетия спустя, когда «искры» другого уже века и порядка готовы были разгореться в неугасимое пламя, Д. Мережковский, отметая апологию «подставления щёк», говорил: не следует смешивать «истинное Христово смирение сынов Божиих» с «мнимо-христианским рабьим смирением».

Возникает вопрос: по какой шкале отмерять и какими ценностными категориями надо руководствоваться, вчитываясь в строки, в частности, лермонтовского «Демона»?

Оценка поэмы колеблется между приятием её как великого произведения и полным отрицанием ввиду вредности и опасности её для души православного христианина. На этом фоне типична огульная критика светской культуры со стороны, в чём особенно преуспевают не по уму православные христиане. Эти вечные «зилоты», не способные к сопереживанию чего-либо, кроме собственных заблуждений, и вынудили писателя и критика Андрея Воронцова обратить внимание на статью (правда, не опубликованную, оговаривает он) «Интеллигенция против Христа», в которой православный автор лихо относит к супротивникам Христа едва ли не всех русских и советских писателей, записав «в демоны» и Лермонтова. Этот чудовищный навет на русскую литературу совершенно справедливо вызвал его возмущение. Говоря о «тайной цели ниспровергателей», Воронцов пишет: «Они не отпавших от Христа писателей разоблачают, они отвергают светскую культуру вообще. И хотят отлучить православных от большой русской культуры! …Господь наделил нас свободной волей, которую можно использовать и во грех, и во благо, и творчество – одно из проявлений этой свободы. …Потому светская литература и отличается от духовной, что имеет право на заблуждение»[49].

К этому добавлю, что, если мерить мировую культуру по шкале духовно невежественных и попросту глупых ниспровергателей, тогда едва ли не всю мировую классику – Гомера и Шекспира, Пушкина и Толстого, Мандельштама и Есенина, Хаксли и Стейнбека, Маркеса и Борхеса – нужно отправить на костёр. И дровишки в него будет подкладывать не «святая простота», как то было во времена благоверного Яна Гуса, а именно они – искушённые во лжи «ревнители благочестия», за многие столетия напитавшиеся ханжеством, имя которому церковное безверие! Не претендуя на святость, они способны предать анафеме всякого противящегося именно их грешно-человеческому видению мира, как то уже было в XVII в., – от бесподобных в истории Церкви проклятий, которым подверг ревнителей древней православной веры Московский «разбойничий собор» 1666–1667 гг., казалось, само небо должно было вздрогнуть!