Лермонтов и христианство

И кровь его течёт – последние мгновенья
Мелькают, – близок час… вот луч воображенья
Сверкнул в его душе… пред ним шумит Дунай…
И родина цветёт… свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простёршего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней…
Детей играющих – возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой,
Напрасно – жалкий раб, – он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой…
Прости, развратный Рим, – прости, о край родной…

В финальной части стихотворения Лермонтов обращается к современному ему Западу:

Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд – игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!

Здесь Лермонтов говорит о крушении надежд, возлагавшихся на «героическую эпоху» Европы конца XVIII – начала XIX в. Героизм был развенчан. Кровавую демократию сменила реакция, за которой последовал духовный кризис, охвативший едва ли не весь «европейский мир». Вспомним: в том же 1836 г. и независимо от Лермонтова, Альфред де Мюссе в своей «Исповеди» писал о наступившем в странах Запада «отрицании всего небесного и всего земного». Лев Толстой, угадывая в стихотворении Лермонтова ещё и другую ипостась, в 1854 г. пишет в дневнике: «Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша» (выделено мною. – В. С.). Хочу обратить внимание на то, что трагизм умирающего гладиатора в некоторых моментах соотносится со стихотворением «Сон», написанным летом 1841 г., и с приведённым уже на предыдущих страницах психологически пронзительным произведением «Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840). В последнем стихотворении, напомню, мы становимся свидетелями глубокого внутреннего переживания, охватившего Лермонтова на роскошном балу. Контраст пустоты стремительно уносит воображение поэта в покойные душе родные места, где «сад с разрушенной теплицей» осеняет «вечерний луч» его дальних грёз. И здесь «свежий островок» детства Лермонтова «с глазами, полными лазурного огня» перекликается с лучом воображенья и последней мыслью поверженного, но не сломленного гладиатора…

В обоих случаях о себе открыто заявляет внутренний мир как субстанция, которой подчиняется сам поэт и всё личностное в нём.

В провидческом «Сне» Лермонтов видит себя лежащим «в долине Дагестана / С свинцом в груди…» среди уступов скал. Поэт спит, заметим, – «на песке долины» – «мёртвым сном», и ему, как и в «Гладиаторе», написанном пятью годами ранее, «луч воображенья» позволяет увидеть, подчёркиваю, те же родные картины:

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.

В этом контексте лермонтовские «жёны» весьма походят на символы, среди которых одна (душа духовного двойника поэта или эфирное тело его самого?) особенно задумчива:

Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает

чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.

Отмеченные параллели заявляют о себе весьма остро уже потому, что, как мы знаем (а поэт ещё не знал, но провидел), стихотворение было написано в последнее лето его жизни…

Вернёмся к «римским чертам» в творчестве Лермонтова.