Лермонтов и христианство

Лермонтов, да, был православным христианином (выделяю курсивом вторую ипостась, ибо по жизни и творчеству его она всё же была первой). Но, будучи православным по вероисповеданию, он не был ортодоксом в смысле преклонения перед обрядом, в таковом случае не открывающим сакральную истину, а прячущим её. Духовную неоднозначность веры Лермонтова сто лет назад остро подметил С. Шувалов: «религия Лермонтова, как показывает его творчество, остаётся, от начала и до конца, прямым выражением того, что он видел своим духовным зрением, – непосредственным знанием о душе и о Боге»[60]. Потому христианство поэта не является некой единственной и безоговорочной данностью, в которое вмещается его духовное бытие. Как и многие светские по своему социальному статусу незаурядные личности, Лермонтов приобщён был к духовной сущности учения, не всегда последовательно придерживаясь формы его, которую выражает система обрядов, но одухотворяет содержание их. И это естественно, потому что Лермонтов был поэтом, а не монахом. Если бы это было не так, если бы он и душой, и телом денно и нощно следовал катехизису, то, скорее всего, не стал бы поэтом. Ибо, следуя ортодоксальным взглядам и церковным догматам, обязан был изымать из своего творчества (или «ещё лучше» – не писать вовсе) всё, что не имеет прямого отношения к христианству и православию, в частности. Это, к счастью для русской и мировой культуры, и невозможно, поскольку противоречит самой природе творчества, и не нужно, ибо обессмысливает акт творчества в его гражданской (прикладной) ипостаси. Стоя на сугубо ортодоксальных позициях, поэт был бы вынужден замкнуться на непосредственно духовных стихах и псалмах, изымая из своего творчества всё, что его духовник признал бы «не угодным Богу», «диавольским» и тому подобное. Живой (если можно так выразиться) пример тому трагическая судьба великого Гоголя. В случае с Лермонтовым, избежавшим келейной формы православия, в первую очередь под «священный топор» пошли бы (или вовсе не была создана) поэма «Демон», роман «Герой нашего времени» и львиная доля других произведений поэта. И, добавлю, не только Лермонтова. При таком раскладе на эшафоте ортодоксии (увы, именно на эшафоте) должны будут «сложить голову» не менее девяноста процентов произведений мировой культуры, куда входит изобразительное искусство, музыка и т. д. Поэтому правомерен вопрос: не выстилают ли своими «благими намерениями» не по уму и не по вере ретивые духовные инквизиторы дорожку в «геену огненную» в первую очередь самим себе? Стращая дорогой в «ад», не окажутся ли там впереди тех, кого туда усиленно загоняют?

Можно не сомневаться, что «прямое» выяснение духовной лояльности поэта создаст тупик, в котором расшибут себе лбы в первую очередь ортодоксы всех мастей, с чем можно было бы смириться, если б в него не загонялась люди, неповинные в чужой глупости, невежестве и фанатизме. Ответственность по сектантски «ортодоксальной мысли» в том ещё, что на деле она принимает формы вполне здешней партийной идеологии, не раз хоронившей в исторической жизни народов духовно вдохновенные и просто по-человечески чистые начинания. Словом, даже и при самом непредвзятом отношении систематизировать, определять или сводить к какому-то «полезному» знаменателю явление такого масштаба, как Михаил Лермонтов, дело невозможное, ненужное и попросту вредное. Этот вред, пожалуй, уступает лишь идеологизации творчества и мировосприятия поэта: какой бы то ни было – «плохой» или «хорошей» идеологизации, духовного плана или светского. Уже потому, что в своей чрезмерности всякая идеология является ложью.

Если начинать «сверху», то монашеский клобук – как его ни приноравливай – не удержится на голове поэта; так же, как и «одежда чернеца». Они мигом слетят под «громами» и «небесными стрелами» боевой музы Лермонтова. Вспомним хотя бы страстные монологи Мцыри. Демонизация же настроений поэта – а её тоже можно отнести к «идеологизмам», причём, к откровенно антилермонтовским – и вовсе отступает пред ангелами-хранителями и херувимами великого поэта.