Лермонтов и христианство

Столь же наивна и «милитаризация» образа Лермонтова, чему лишь формально даёт повод его верность присяге (которую не следует путать с воинским уставом) и доблесть на поле брани. Не выдерживает никакой критики и восприятие поэта как «светского повесы» или испорченного «на иностранный манер» (высочайшее мнение Николая I) характера. Это – следствие спущенных сверху фантазий ненавистников поэта, которые, по всей вероятности, к этому типу принадлежали. Менее примитивен, но столь же смешон образ «лихача-гусара», который сам Лермонтов, будучи великолепным наездником, иной раз поддерживал, не иначе как для того, чтобы посмеяться над теми, кто в него поверил. Любивший всякого рода розыгрыши, поэт сам даёт о себе некое «облегчённое» представление. И это подхватывалось современниками поэта.

Некто В. И. Чиляев, вряд ли являвшийся знатоком человеческих душ, писал: «Для людей, хорошо знавших Лермонтова, он был поэтэксцентрик (одно это утверждение ставит под вопрос число «знавших Лермонтова», включая Чиляева. – В. С.), для не знавших же или мало знавших – поэт-барич, аристократ-офицер, крепостник, в смысле понятия: хочу – казню, хочу – милую». Чрезмерности ограниченного восприятия, недопонимания, неприятия или откровенно враждебного отношения к Лермонтову и в самом деле были бы смешны, если б не было грустно от того, что из-за них творчество поэта и сам он представляются непомерно искажёнными.

Беда в том ещё, что такого рода сочинительство, «поднятое на щит» теми, кто и в руках его не держал, стирает грань между дилетантскими опусами и, собственно, исследованиями. Поскольку количество в этом случае переходит в «качество», закавыченное ввиду отсутствия в нём чего-либо путного. Между тем истинно научным изысканиям в творчестве, тем более, отмеченном печатью свыше, как раз чуждо стремление безапелляционно расставлять акценты, особенно, если они основаны на фактах, достоверность которых эфемерна. Наука стремится к истинности в исследуемом объекте, тогда как трактовка его, тем более – «чёткая», если прямо не относится, то граничит со сферой идеологии. Последняя в «буквах» своих дышит «злобой дня», но и гибнет с нею же, на что указывал ещё Вольтер: «Книги на злобу дня умирают вместе со злободневностью». Конечно, хорошо, если «предельная» ясность в чём-то достигнута. Если же её нет, то изыскания должны продолжаться. И вовсе не обязательно преследуя цель доказать, опровергнуть или оправдать что-либо (это вполне допустимо и даже нужно, но лишь в частностях). Оправдания оставим тем, кто в них нуждается. Доказательства и опровержения появятся при исследовании категорий, а не «моментов» творчества Лермонтова. Большое поистине видится на расстоянии, тогда как мелкое можно разглядеть лишь в упор. Интерес к деталям, несомненно, должен быть, но лишь подчиняясь принципу: от главного к второстепенному и опять к главному. В противном случае перед глазами только и будут маячить мелочи и всякого рода вторичности. В этом случае даже египетские пирамиды, глядя на них в упор, будут казаться не иначе как грудой изувеченных камней и битого щебня. Да простится мне ересь цитирования Вольтера, но именно о таких учёных он говорил: «Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин». Завсегда желаемая ясность состоит не в том, чтобы точно назвать или определить прецедент творчества, а в том, чтобы ощутить внутренний строй, смысловую структуру и образность произведения, принадлежит ли оно великому поэту, музыканту или художнику. Уверен, именно такое отношение к делу даст возможность приблизиться к пониманию, очевидно, навсегда величественного внутреннего мира Лермонтова. Схожие методы в изучении творчества позволят приоткрыть завесу, в том числе и здешнего бытия поэта.