Лермонтов и христианство

На пути к этому вряд ли окажут помощь изолированные факты или даты, поверяемые одной только модной нынче «ссылкой». Ибо тогда многим персонажам исторической жизни придётся отказать в существовании, так же, как творчеству писателей, поэтов и музыкантов, поскольку насчёт многих из них нет достоверных сведений, а то и вовсе никакой информации… К примеру, из наследия Шекспира не сохранилось ни одного автографа – ни единой строчки! Однако это вовсе не ставит под сомнение факт его творчества (кто скрывается под его именем и кем был Шекспир – это другой вопрос). Но, если так, если факт творчества идентифицирован с личностью, то именно об этом единстве и следует говорить, при необходимости прибегая к помощи, в том числе альтернативных методов исследования. Тех, что имеют опору не только во внешних факторах, имея в виду установление фрагментов жизни поэта и творческого процесса (которые при их механическом соединении могут лишь исказить картину), но и на тех, что таятся в неочевидной ипостаси жизни и творчества. Поскольку именно «неочевидность» подчас вернее всего может раскрыть то, что в творчестве реально присутствует.

Для достижения истины в исследовании возможны, нужны и весьма полезны гипотезы, дающие возможность «переместиться» в по многим позициям реальное, но пока ещё недоказанное бытие поэта. К нему относится недосказанное в творчестве, но «реализованное» в замыслах поэта. Эта теза попутно утверждает важность принадлежности исследователя к творчеству, что синонимично осознанности истоков и принципов созидания. Если же филолог, историк или философ ориентирован лишь только на произведение как таковое, то есть проводит анализ вне внутреннего единства всех компонентов творчества (в которое, как отмечалось, входит содержание не обязательно одной эпохи и не одно только «физическое лицо»), то он открывает в произведении лишь то, что доступно ограниченным возможностям сугубо личных знаний и ощущений человека. Хотя, во всех случаях следует принимать во внимание, что принадлежность к определенному психическому типу и присущий нам склад ума (не говоря уже о нашей причастности к неисчислимым болезням эпохи), заставляет нас даже и против собственной воли давать описания, присущие именно нам. А это и есть то, что прямо соответствует нашему субъективному мироощущению и личностному мировоззрению. К этому добавлю, что объяснение прецедента вовсе не равно его оправданию. Да и наличие эрудиции не освобождает человека от самостоятельного мышления. Духовная реальность трансцедентна, и для постижения её необходимо оперировать соответствующими ей (на деле – множественными) формами анализа, которые только и могут помочь проникнуть в духовное поле Лермонтова, в значительной степени сокрытое от массового сознания.

Последнее столь же не удивительно, сколь и не оскорбительно для «нас, нынешних…», повседневно живущих под информационным прессом, тяжело довлеющим над душой, умом и сознанием. Примем во внимание и сложность ряда произведений поэта. И, хотя Белинский справедливо подчёркивал народность поэзии Лермонтова (отмечая «Песню…», критик говорит о «кровном родстве духа поэта с народным духом»), она подчас «не народна» там, где поэт затрагивает духовные глубины. У Лермонтова с Богом «…свои, непостижимые людям отношения… – писал поэт следующего века Владислав Ходасевич. – Лермонтов стоял перед Богом лицом к лицу, гоня людей прочь»[61]. Но не всех людей. Во всяком случае, не народ. Лермонтов «гнал» от себя то общество, которое народ этот предало и которое мнило себя мерилом всего русского. Это был именно тот случай, когда «высшее», будучи малым, безнадёжно пыталось вместить в себя великое.