Лермонтов. Тоска небывалой весны

Священник Никита Соболев исповедал и соборовал Юрия Петровича, который в метрической книге был записан Евтихием (церковное имя Юрия). Хоронили его в селе Шипово, где была церковь, в приходе которой значилось Кропотово. В телегу впрягли, как положено, двух лошадей, застелили ковром и поставили гроб. Сопровождали траурную процессию священник Никита Соболев, дьякон Дмитрий Неаронов, дьячок Егор Савельев и пономарь Егор Троицкий.

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!

Навеки запомнилась сыну эта дорога! «…Гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел впереди… дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом… и прохожие снимали шляпы… вот стали опускать в могилу, канат заскрипел…» – напишет он через два года в романе «Вадим». До Шипова было четыре версты, шли поначалу пешком, потом уже сели в повозки. Отпевание в церкви длилось недолго. Могила готова была в церковной ограде – близко к церковной стене. Михаил стоял у свеженасыпанного холмика, убитый горем.

Прости! У видимся ль мы снова?
И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного,
Как знать! Итак прости, прости!..
Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;
Ты сам на свете был гоним,
Ты в людях только зло изведал…
Но понимаем был одним.
И тот один, когда, рыдая,
Толпа склонялась над тобой,
Стоял, очей не обтирая,
Недвижный, хладный и немой.

Дома Лермонтов встал у портрета отца, тетки неслышно ходили мимо. Надо было знакомить их с завещанием – последняя воля Юрия Петровича.

XII

Нравственно-политический факультет перестал удовлетворять Лермонтова. Он перешел на словесный. Но уже не было в живых Мерзлякова, а другие профессора читали лекции так, что «выносить студенту с них было нечего». На лекциях Победоносцева студенты развлекались, кто как умел. Константин Аксаков вспоминал, что один из студентов принес воробья, выпустил его, а остальные, «искренне негодуя» и громко крича, ловили несчастную птицу. В другой раз, во время вечерней лекции, они перед приходом Победоносцева закутались в шинели, забились по углам слабо освещенной аудитории, и, как только профессор вошел, затянули как в церкви: «Се жених грядет во полунощи…»

«Каченовский читал соединенную историю и статистику Российского государства, и на его лекциях порой вся аудитория в сто человек поднимала шум по самому пустяковому поводу. Странное дело, – говорил Аксаков, – профессора преподавали плохо, студенты не учились, мало почерпали из университетских лекций, но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты, и все-таки много вынесли они из университета».

Иван Гончаров, став студентом чуть позже, вспоминал: «Мы, юноши, смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества».

Гордилась Москва еще тем, что университет восстанавливали всей Россией; восстанавливали архив, библиотеку, лаборатории после варварского сожжения этого храма науки Наполеоном. Научные институты, ученые, частные лица передавали университету деньги, книги, старинные документы, приборы и естественнонаучные коллекции.

Святое место! помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры
О боге, о вселенной и о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром.